Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Господи... неужели ради этой... серьёзный капитан будет смотреть не вперёд, а назад? И — видали мы этот «зелёный луч»! Вон он сидит, зелёный с похмелья.

— Вы что-то имеете против любви? — процедила Луша.

Да, такой трудной любви в жизни не было! Но кто тебе сказал, что жизнь будет становиться легче? Скоро подъёмным краном придётся поднимать.

— Я, пожалуй, пойду, Григорий Матвеич? — играя всеми своими формами, спросила Луша.

— Иди, иди, — задумчиво произнёс Лысый.

— Да, вы поняли, надеюсь, что я дворянка? — Луша злобно вперилась в меня: ещё бы — единственная преграда между нею и миллионами!

Я промолчал. Получишь ты, Георгич, по башке, честное слово, получишь.

Луша направилась к выходу, но вдруг дверь распахнулась, и вошёл мой Костюм. Все почтительно встали.

— Ну, как работается? — осведомился он.

— Сложный товарищ. Хамит, — тут же нажаловался Лимон.

Когда это я хамил?

— Балованный больно! — вскричал Крепыш. Вот это, пожалуй, верно. Да, избалованный, но исключительно самим собой!

— Нам такие и нужны! — строго произнёс Костюм. — Широко мыслит. Постарайся не подкачать!

— Я пойду, Авенир Максимыч? — Луша на этот раз обратилась уже к Костюму и сноровисто переступила, как застоявшаяся лошадь.

— А с тобой у нас будет особый разговор! — холодно ответил ей тот.

Луша горделиво вышла. Тоха поплёлся за ней.

Ну, ясно, кто опять здесь главный. Я.

— Надеюсь! — Костюм положил мне руку на плечо.

Ну а на кого же ещё надеяться? Я вздохнул.

— Пусть он тут у нас посидит! — показал свою расторопность Лысый. — Что-нибудь нужно? — спросил он у меня.

Если б они что-то нужное могли дать! Я вздохнул.

— Если что, звоните прямо мне! — величественно проговорил Костюм и удалился.

— Всё понял? — Крепыш полосанул костяшками пальцев мне по губам. Это, как я понимаю, его работа. Все при деле.

— Ну всё, всё! — Я стал их выпроваживать. Кто-то, видать, Лимон, долго громыхал запорами на железной двери. Затихло...

Так я сразу и начал! Я прошёлся по залу. Интересные здесь орудия пыток. Вот дыба. Ноги вдеваются в железные башмаки, руки — в железные рукавицы, и ты всеми силами пытаешься удержать свой вес, а дыба медленно, со скрежетом тугих пружин, тебя растягивает. Вот другое: пристегивают за ноги к наклонной доске — и ты, чтобы голова не переполнилась кровью и не лопнула, должен напрягать пресс, поднимать голову, садиться, снова падать и снова подниматься... умирать-то от кровоизлияния неохота!

Покачался и там и сям. Силушка заиграла. Эх, сейчас бы всех раскидал — жалко, ушли.

Вдруг зазвонил телефон: тяжёлая железная трубка в тесных «военно-морских» зажимах, тоже похожих на орудие пытки... с трудом вытащил.

— Аллё!

— Неужели вам, Валерий Георгиевич, ни о чём не говорит слово «любовь»?

Ну почему же не говорит? И не только — «о чём», но и «о ком»! И в том самом ракурсе, как любит она.

— Говорит! — отчеканил я.

— Надеюсь! (Не без кокетства.)

...Почему же — «не говорит»? Помню, однажды в Крыму в таком же взвинченном состоянии, как сейчас, на почту зашёл. Да-а-а... Почта в Коктебеле — это совсем не то, что почта в наших хмурых краях! Здесь это только отделение связи, а там!.. Прямо с яркого солнца, с жары, где все раскрытые, раскалённые... Входят на почту — темновато, прохладно, хоть и южное, однако государственное учреждение. Слегка прикрываются распахнутые на груди рубашки, но ноги? Ноги-то куда девать — откровенно выпуклые, голые, они оказываются не только неприлично возбуждающими, но и — неожиданно — грязноватыми, по колено в пыли, а повыше, в более нежных местах, в сиренево-серебристом налёте соли, кое-где прочерченном сухими острыми стеблями. Куда брели эти ноги, не разбирая дороги? Было и темно, и душно, и хорошо — не до царапин. А теперь обладательницы ног прячут их одну за одну, сжимают, смущённо стараются, чтобы их меньше было заметно. Но не спрячешь! И я после очередной отчаянной попытки дозвониться в страдании, переходящем в наслаждение, шарил по ним глазами. Человеку в таком состоянии всё простительно. Сладость росла. Это ещё с детства: страдание из-за невыполненной контрольной, перерастающее вдруг в толчки восторга.

«Идёт бычок, качается, кончает на ходу, никак не догадается, кого имел в виду!» И я увидел — кого! Вот кому я смогу излить всю горечь многострадального своего существования! Она шла совершенно спокойно, не зажимаясь, не пряча неприличия, а, наоборот, выставляя, — в тесной майке, в рваных джинсовых шортах, чуть сопревших в горячем месте. Я схватил её тонкую руку с сизым морским налётом: мои пальцы оставили три светлых следа; она остановилась и спокойно посмотрела на меня, словно этого и ждала. Мы пошли с ней в мою клетушку, где-то рядом тёрлась и похрипывала свинья, мы тоже потёрлись и похрипели, и я излил всю накопившуюся солёную горечь — как много, оказывается, её было во мне!