Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Я говорил уже, что завидовал его бурной семейной жизни с множеством детей, от шестнадцати лет до года, и мечтал иметь столько же. Тем более я уже понимал, что обоснуюсь здесь надолго, поскольку мои научные интересы находят тут вполне достаточную пищу.

Свою будущую жену Алевтину я видел несколько раз в Казани на разных совещаниях, она очень нравилась мне, но заговорить с ней я не решался. Некоторую роль тут еще играло и то, что я знал — она дочь академика Мосолова, который недавно переехал в Москву и стал вице-президентом Сельхозакадемии, заместителем Лысенко. Еще я слышал, что Мосолов с этой семьей разошелся и завел в Москве другую семью. Но это не имело значения. Я боялся обвинений в карьеризме и приспособленчестве — эти качества осуждались тогда очень резко. И кто-то мог заподозрить в нашем знакомстве такой смысл. А я всегда, и особенно тогда, приспособленчество и карьеризм ненавидел.

Но вдруг она появилась на селекционной станции и поступила к нам на работу. Как-то я пришел в столовую и встал за ней в очередь на раздаче. Мы разговорились и сели за один стол. С тех пор мы стали встречаться. Ходили куда-нибудь, разговаривали, я провожал ее домой. Я узнал, что она неудачно была замужем и имеет маленькую дочку. Но это не остановило меня, тем более ее дочка мне понравилась, и она быстро, по-детски привязалась ко мне. Помню, как мы однажды гуляли с ней по парку архиереевой дачи, и я заметил среди ветвей директора станции Косушкина, у него была длинная доха. Я спросил дочку, видит ли она его и кто это такой? Она ответила, что видит, но не знает, кто это. Я надеялся, что мы разойдемся и не встретимся с ним, и сказал ей, что это Дед Мороз. Но тут мы увидели, что директор повернул на нашу аллею и идет нам навстречу. И, когда мы сошлись и поздоровались, она бойко сказала, что знает, кто он такой. Он был новый директор, и ему было приятно, что даже дети узнают его в этой должности, но когда он услышал, что он Дед Мороз, громогласно расхохотался.

Скоро появился и сын Валерий. Когда он родился, я очень обрадовался, был горд и послал ему в родильный дом письмо, начинающееся словами: «Слышишь ли ты меня, сынку?!»

— ...Слышу! — пробормотал я и встал.

— Ты сегодня уезжаешь? — спросила Нонна.

— Да.

Она резко повернулась, ушла. Видимо, курить. Или плакать. Что одинаково бесполезно — и то и другое меня уже не задевает. Меня нет. В эти короткие минуты покоя надо быстренько решить, как одеться. По идее — надо бы костюм, галстук: как-никак премьера моя, торжественная церемония. Но по опыту знаю — всё можно вытерпеть, любые унижения и издевательства; почему-то вышибает у меня слезы лишь ситуация, когда я еще к тому же торжественно одет! Сколько раз я уже оказывался элегантным мудаком, зачем-то торжественно одетым по последней моде — и для чего? Для кого? Больше мы на это не попадемся. Небрежная курточка — случайно заехал, ни о чем существенном и не слыхал даже, так — заглянул. В таком облике ужасы как бы идут мимо — ты вообще тут приезжий, в Москву проездом на верхней полке... Вот эта замшевая курточка достаточно мятая (так, небрежно зашел, ни к чему не готовясь) и достаточно легкомысленная (проезжая на курорт, весь уже в счастье, и ничто уже не может испортить тебе его). К зеркалу подошел... Годится! Немножко слишком уж мятая... но это целиком на совести Нонны, которой у нее нет, — так что вопрос исчерпан. Теперь надо быстро решать, сколько брать денег из заначки, — по идее, меня там ждет торжественный прием, но идеи редко сейчас сбываются. Нюхом чую: всё будет не так, как я ожидаю. Хотя я и не ожидаю фактически ничего, и всё равно — будет даже не так, как я не ожидаю, а всё наоборот. Смутно. Муторно. Поэтому возьмем смутно-муторное число денег, чтобы ни то ни се — такое вот и оказывается в самый раз. Вот такой смутный увалень явится на премьеру — и она будет, думаю, соответствовать ему. А мчаться туда в несусветном сиянии — это значит удариться рылом об столб. Потаенный опыт — может быть, даже засекреченный. Что всё так хреново — виду не подаю. Зато знаю, что даже эта курточка мятая слишком шикарной окажется для предстоящей встречи — подошел ватник бы и треух. Но появляться в таком виде, соответствующем истинному положению дел, пока не решаюсь. Надо держать марку — перед Нонной и перед отцом. Потому фактически и еду. С большей охотой валялся бы в пуху. Оптимистическая версия (в которую не верю) — безумная пьянка с актерами, влюбленными в мою пьесу. После всеобщего их падения в салат — призывный взгляд перезрелой трагической актрисы. Распущенные волосы перед зеркалом. Рыдания по поводу коварства мужиков и судьбы, в промежутках — сами понимаете... но боюсь, что реальность мало будет на это походить. Поэтому стоит, черт возьми, немалого мужества туда поехать — трепещу, как лист. Поэтому звание эгоиста и негодяя мне даже льстит, из последних сил марку эту поддерживаю!