Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

Тихое, гулкое поскребыванье на веранде прервало мое чтенье — я, как зверь уже, знаю каждый звук! И каждый в разной степени бьет по нервам. Приятных звуков не осталось. Поскребыванье значит, что отец подтаскивает к себе пустую трехлитровую канистру... но как, интересно, он собирается в нее сикать (почему-то именно это слово принято в нашей семье), если он не может стоять на ногах? Лежа на боку? Приятная тема для размышлений — но надо вставать и идти. Не встану! Над его мемуарами сижу! Надо уметь игнорировать тяжести. Не всё замечать... маленькая хитрость. Которая обернется большой бедой.

— Встань, отец. Отвинчивай крышку и одной рукой банку держи, а другой... вынимай свой... предмет. Понял меня?

Смотрит в сторону, громко сопя: не нравится! Да и я не в восторге.

— У меня есть... одна насущная потребность, — виновато улыбаясь, тихо произнес он... я даже склонил к нему ухо — мол, громче говори.

— Посрать! — вдруг придя в ярость, рявкнул он так, что я отшатнулся. Все, наверное, пошатнулись в радиусе километра вокруг! Мгновенно, конечно, сообщение это по всему миру разнеслось.

— Слушаюсь... Пошли.

Я уже центнер этот за подмышки держал, но тут слегка подбросил, получше перехватил: путь, чай, неблизкий! И непростой! Пришлось лбом его двери открывать, разумеется, в мягкой манере! Он тихо стонал. «Терпи, казак. Атаманом будешь!» Всю жизнь он мне это говорил... теперь я ему это говорю.

— Валера! Он упал... там!

Всё привычно уже... но с новыми оттенками. Конечно, я покинул его. К его же собственной рукописи отлучился! Мысль, что я должен ждать, причем не за дверью, а рядом с ним, у «очка», со всеми вытекающими и вылезающими последствиями, сперва не нравилась мне... но теперь уже нравится! Теперь зато мне с улицы в окошечко лезть — перед тем, как упасть, он еще и закрылся.

— До щеколды не дотягиваюсь! — зло сипел он оттуда. Интересно — он до или после упал? Вот он, теперешний круг моих интересов! — горько думал я, пока лез. Интерес удалось удовлетворить: после. Наверное, это хорошо. И после некоторых процедур — обратная дорога... Меньше часа на всё ушло — о чем говорить? Одно удовольствие!

— ...За стол! — прошептал он, когда я дотащил его обратно.

— Слушаюсь! — прохрипел я.

Опустил эту тяжесть, стул завихлял ножками. Но устоял! В отличие от меня: я-то как раз рухнул... Темнеет, кажись... или это в глазах у меня? В июне дни длинные. Так что — не расслабляйся.

— Лампу... мне принеси.

Уверен, что мир создан под него! Точнее — под те задачи, что он ставит перед собой... но последнее время — больше передо мной. Где я отыщу теперь его лампу? С помойки принес ее — надеюсь, она опять там, плотники выкинули ее вместе со всем хламом — с собой, надеюсь, не увезли? Побрел на помойку... Археолог! В том виде, как оставил лампу отец, вряд ли она сохранилась. Долго он ее усовершенствовал. Лист прицеплял на тарелку — абажур, чтобы лампочка глаза не слепила, вверх-вниз его сдвигал, стремясь к совершенству. На свой макар переделывал всё — до тех пор не успокаивался. Но теперь-то уже всё не переделаешь — силы уже не те... Но он, видать, решил не признавать поражений. А за то, чтобы их не было, — отвечаю я!

А вот и лампа! Великолепно себе лежит, среди прочих творений разума, и даже лист, что удивительно, свисает с нее. Хотя были тут, рассказывают, дожди и снега... Крепко сработано! Его стиль. Лишь отряхнул ее чуть-чуть — и как новенькая! Скромней скажем: такая, как была. Принес, гордо поставил перед ним. Воткнул, щелкнул — и даже лампочка зажглась! Чудо! Не только лишь зимостойкие сорта выводит он, но и лампы!

— ...Не она, — мельком глянув, прохрипел, и снова устремил взгляд в свои бумаги.

Что он, издевается? Хочет сказать, что на помойке огромный выбор ламп, а я умышленно приволок ему не ту?

— ...Та ...отец.

Что-то, видать, в моем тоне почувствовал он: повернулся вдруг ко мне, улыбнулся. Огромной своей ручищей за локоть взял.

— ...Турок ты, а не казак! — проговорил насмешливо. В нашем суровом семействе это как ласка идет!

— На помойке нашел! — зачем-то сообщил я, как бы намекая на награду, разумеется, чисто платоническую. Это уже, по нашим понятиям, перебор, моральная распущенность, перехлест эмоций. Такое не принято у нас.

— Значит, помойку не убирают! — сварливо произнес он. И, схватив вдруг лист, прицепленный к абажуру, безжалостно оторвал его, поднес вплотную у глазам и отчаянно сморщился. Что означает у него крайнюю степень сосредоточения.

— ...кто эту чушь написал? — он сунул лист мне под нос. Текст сугубо научный. Я этого не писал. Стало быть... но он уже и сам догадался.