Валерий Попов - Плясать до смерти [Роман, повесть]

— Или — вниз. Если не получается выше... то мы выглядим, наоборот, хуже всех! Гибель. Чем это занимаются люди обычные, чему радуются — нам это, увы, не дано! И — не надо! Понимаешь?

Подумав, кивнула.

— И я тоже чуть не погиб, пока не понял... Обычное не принимает нас. Даже если мы притворяемся, мол, мы как все, они мгновенно расчухивают нас и выталкивают из своих рядов! Меня вот в ЛЭТИ из комсомола исключили, — сознался я в давнем. — И не могли даже объяснить в райкоме — за что? Не такой, как все! После восстановили. Поняли — безнадежен. Мы — на краю, понимаешь? И с обрыва — только вверх. Если не взлетим — разобьемся. Понимаешь? Пора. Такие уж мы... Не будь мой отец гениальным селекционером, засмеяли бы его: «Дяревня! Чокнутый!» А я? Тоже последним в классе считался! Били кому не лень. А закончил — первым! Ты думаешь, почему у меня золотая медаль? От наглости? Наоборот, от испуга! Чтобы в обычную жизнь не попасть. И если б не стал я писателем, был бы где-нибудь на побегушках, и ненавидели бы все. Ясно?

Кивнула, не поднимая глаз.

— Потому что «отстраненные» мы. Думаем лишь о своем. И чтоб нас не забили, нам надо вверх. Там единственное наше место. И спасение. Па-ни-ма-ешш?

Может, я зря это ей? Ни один, думаю, подросток в ее возрасте этого бы не понял, заверещал бы: «Папуля, папуля! Купи крендель!» Но она — поняла. Потому что — знала. Долго молчала. Кивнула.

— Вот так, Настенька! Будем считать, что ничего страшного и всё впереди! Иди.

Ушла в свою комнату. И оттуда — ни шороха.

Зато вдруг с шумом выскочила мать, испуганная и даже какая-то растерзанная, давно ее не видел такой — с ухода отца.

— Валерий! Ты что здесь такое говорил?

Главное — не сдаться.

— То, что думаю, мама!

— Что за идеи о какой-то исключительности? Ты же фактически лишил Настю возможности обычной, нормальной жизни!

И Настя слушает, замерев. Но что делать?

— На обычную, мама, увы, нет времени. И сил! Это, увы, не мой удел!

Ей ли не знать: достаточно начудил.

— Это тебе! Но не девочке же! Не надо равнять!.. — перешла на шепот. Умолкла... Тишина! Продолжила: — А если у нее не получится так красиво, как ты говоришь... Понимаешь, на что ты ее обрекаешь? Вне общества!

Да-а. Почти такой же встревоженной она была и так же выскочила из своей комнаты еще на Саперном, когда мы подписи обсуждали в защиту Даниэля и Синявского.

«Остановитесь! — заговорила, выкинув руку вперед, словно упершись во что-то ладонью. — Мне сказал Вася Чупахин, снова будут сажать! Уже хватит нашей семье!»

Но то рассосалось. А вот это будет с нами всегда. Но, слава богу, ничего политического? Или — есть?

— Ничего, мама! Замаскируемся под нормальных! Я же сумел?! — лихо подмигнул.

— Во всяком случае, я очень рассчитываю, что ты понял меня! — Она подняла бровь.

— Хорошо, мама.

Ушла. Жизнь во всех комнатах снова зашуршала. У мамы, я уловил на ухо, шорох переменился. Так и не распаковавшись до конца, стала упаковываться: завтра уезжать. Но даже по шороху чувствовал (всю ее ощущал), что теперь она более-менее довольна: уберегла молодую семью от непродуманных решений!

Ночью девчонки шептались:

— Дг?

— Дг!

И Настя пошла в здешнюю школу.

«Новая школа — новая жизнь!» Такую мысль я внушал Насте. Но начинать, видно, надо со взрослых? Теперь я вставал в семь, как в суровые времена работы в НИИ, и сразу садился работать. Настенька, пробудившись, заставала меня за рабочим столом. Пересекались за завтраком. Махали ей на прощанье из двери, пока с гудением поднимался лифт. Уезжала.

Потом мы, конечно, прятались с Нонной по бокам окна, подглядывали, когда выйдет Настя к автобусу. К сожалению, английская школа оказалась не вблизи: три остановки. Нервы уже играли вовсю. Начать с того, что она очень долго не выходила на угол. Где была? Застревала зачем-то в парадной? Переглядывались. При этом Нонна отводила глаза. Я догадывался, что кроме «хороших друзей» Настя приобрела в Елово и плохие привычки. Одну — это точно: курение. И почему она задерживалась на лестнице, я, увы, понимал. Поэтому Нонна и вздыхала, чувствуя себя виноватой.

Кроме упорных занятий по всем предметам, окончательно залютовав, выучил еще ее играть на фортепиано «Детский альбом» Чайковского (чем владел сам), а также читали с ней неадаптированные книги на английском, начиная с Даррелла, «Моя семья и другие звери».

Первое полугодие, кажется, закончит неплохо! Требовал только пятерки, но не всегда получалось.

Конечно, с одной моей строгостью, без материнской безалаберной доброты Настя бы не выдюжила. Душой она отдыхала с ней. Так уж у нас в семье разделилось: Нонна занимается лишь приятным, тяжелым — я. А ведь я весельчаком считался! Жи-зень. Но мутить ее легкое мировоззрение не буду: оно может пригодиться. Уже пригождается.