Сухбат Афлатуни - Рай земной

И вот, когда богатый мальчик, увидев райские поля, снова стал жаловаться и требовать объяснений, раздался некий голос. “Что ты возмущаешься? — строго спросил его голос. — Ты уже получил то, что тебе полагалось хорошего, при жизни. И не сумел этим воспользоваться…” — “Но ведь я жил так мало! — перебил мальчик. — Если бы я пожил еще, я бы, может быть, исправился. Раскаялся, стал бы совершать хорошие дела… Мне просто возможности не дали! Просто не дали мне возможности!” — и залился слезами.

Возникла тишина. И длилась она, как казалось богатому мальчику, целую вечность, и еще одну. А наверху как ни в чем не бывало разгуливал бедный мальчик и другие дети, светлые и довольные. И от этого света всем, кто сидел внизу, в темноте, делалось так больно, как не бывало даже от огня и смолы.

“Нет, — вздохнул наконец голос, — в детстве уже проявляется все то, что с человеком становится потом. Ты бы не исправился, наоборот, сделался бы великим злодеем. Чтобы предварить это, чтобы сохранить мир от того зла, который ты должен был в него внести, а тебя от еще более страшной участи, ты и был взят еще нераскрытым бутоном зла в раннем отрочестве. И покуда в тебе будет бушевать дух возмущения, ты пребудешь здесь”».

Плюша пересела на тахту, где лежал Евграф.

Как думаешь… Что дальше будет с этим мальчиком?

Он иногда разрешал ей, когда бывало настроение, почитать что-то вслух. Сам он лежал и молчал, думая непонятно о чем. Иногда прямо посреди чтения вставал и уходил; Плюша, осекшись, глядела в книгу. Не понравилось, думала. Или голос ее надоел.

Эту историю дослушал. Из «Евангелия детства» отца Фомы, над которым просиживала Плюша.

— Рассказ фантастический читал когда-то. — Евграф слегка отодвинулся от Плюши. — Создали такое оборудование, которое может отгонять этих… Которые за душой в момент смерти приходят, чтоб в ад унести. Научились посылать отгоняющий сигнал. Такая услуга… За бешеные бабки…

Вылез из простыни, поднялся, голый, белый, в драных шортах. На спине, как язва, темнела татуировка, сделанная недавно. Какие-то слова санскритские. Перевод от нее скрывал.

— А души их вместо ада в специальное оборудование помещали. Вроде адронного коллайдера. И тоже так, что эти, которые за душами, не могли туда вовнутрь проникнуть. Защитные поля и всякая такая фигня. А внутри — типа рая, энергии, поля такие, чтоб души кайфовали, и все это поддерживалось… — зевнул, стал скручивать сигарету.

Плюша глядела на спину в шевелящихся санскритских буквах. Сладко-горький запах дошел до нее.

— А откуда они знали, что душам там хорошо?

— Не знаю! — Евграф повалился обратно на тахту. — Подвинься… Знали как-то. Люди, блин, будущего… Подвинься, говорю! Всю кровать своей жопой…

Плюша сдвинулась на самый край и поджала губы. Евграф раскинул ноги, стал искать рукой пепельницу.

Плюша спросила, что было дальше. От неудобного сидения у нее стала затекать спина.

— Дальше… — нахмурился, вспоминая. — Гробанулось у них все. С этого рассказ и начинается. Сигнализация, лампочки мигают, всякая такая фигня. Утечка душ! А эти, из ада, уже на подхвате: ловят и утаскивают. Классно, кстати, показано. А потом весь рассказ — расследование, как это случилось. Компания банкротится на судебных исках, она ж душам клиентов вечное блаженство гарантировала, а тут — опаньки… Вначале, думают, типа диверсия. Из другой компании, конкуренты. Потом на священника одного думают. А оказалось…

Смотрит на Плюшу. Убирает ногу.

— Что на самом краю сидишь? На пол сейчас грохнешься…

Плюша осторожно подвигается. Но не сильно.

— Оказалось, это души, которые внутри, сами вырваться решили. Фигово им в этом раю стало.

Плюша молчит. Евграф молчит, курит. Дым плывет по комнате и распускается под настольной лампой.

— Вот и я, блин, думаю… Живем как в раю. Войны нет. Жрачки полно. Шмотья полно. Телки сами подползают, только свистни…

Плюша сжалась. Промолчала.

— Репрессий нет. Да, нет репрессий, что смотришь? Таких, как тогда, нет. Чтобы тысячами. Десятками тысяч!

Она не об этом…

— А я — об этом! — Евграф встает, распахивает форточку. — Живем, блин, как в раю…

Ледяная волна набегает на Плюшу. Холодно!..

— …А самим тошно, — не слышит ее Евграф. — И завидуем этим, которых тогда на поле… Мазохистской завистью. Недавно группу одну туда водил. Так там парень один, лет двадцать…

— Холодно, — повторяет Плюша.

Он стоит возле окна, татуированный, чужой. В драных шортах и с амулетом на костлявой груди.