Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

В ящике, где хранятся лекарства, таблетки от головной боли лежат на видном месте в первом ряду.

— Мама, принести хомячка Мартины к нам? Ну когда же мы наконец пойдем? Мамочка, мамочка, ты что, не слышишь? А мороженое купим? Мартина вообще не дает хомячку пить. А хомячки и кролики — родня? Мама, а хомячок — домашнее животное? Если хомячок не домашнее животное, почему же кролик домашнее? А хомячков на всем свете миллион? А кролики умеют плавать? Если мы сейчас же не пойдем купаться, может начаться дождь. Почему кролики не тонут в своей клетке, когда идет дождь?

Молодая женщина, жест которой: «рукой прикрыть глаза» — и просьба: «Да помолчи хоть пять минут» — остались без всякого внимания, чтобы оборвать разговор с ребенком еще до того, как он по-настоящему начался, обращается к некорректному методу взрослых:

— В твоей комнате такой же ералаш, как и в твоей дурацкой болтовне. Напрасно я без конца твержу одно и то же… Да что там, приведи комнату в порядок, быстро!

Все трое понимают, что взрослый, разыгрывая атаку, просто увиливает. Ребенок ставит этот поступок матери в ряд со многими другими непонятными поступками. Мать молодой женщины, которая на протяжении дня безраздельно несет ответственность за ребенка и которой теперь трудно примириться с разделением или, того хуже, с пресечением этой ответственности, вмешивается с укоризной:

— У тебя опять неприятности, Ирена?

Молодая женщина, уже мучимая стыдом из-за своей несдержанности, хватается за обманчивый спасательный круг, толкающий ее на новую несправедливость. Она прикрывает дверь в детскую, где девочка Катрин остается один на один с процессом преодоления собственного «я», формирующим личность, и говорит:

— Мама, были у меня неприятности или нет — вопрос допустимый, права я или нет — тоже можно признать вопросом допустимым, но что ты критикуешь меня в присутствии Катрин, это совершенно недопустимо. Это немыслимо. Я считала, что об этом мы с тобой договорились.

Мать со стуком ставит стопку тарелок на стол. У нее покрасневшие от хронического воспаления глаза. Она легонько стонет, так что ясно — ей совсем не просто нагнуться за упавшей ложкой. Ожидаемого кашля, однако, не последовало, вместо него — ответ, логически никак не связанный со сказанным, скорее пробуждающий ощущение бессмысленности, и молодая женщина сама не может понять, нужно ли ей это ощущение.

— Что знаешь ты об этом ребенке? Ковер у нее был озером, мишка — продавцом мороженого, белка — хомячком в клетке из кубиков. Да, Катрин умеет играть. А вот ты всегда была странным ребенком.

И тут начинается описание кукол, которых дарили молодой женщине тогда, после войны, когда она была еще ребенком, девочкой Иреной.

— Ты к ним даже не прикасалась!

— Мама, не думаешь ли ты, — вздыхает молодая женщина, — что это не имеет никакого отношения к нашей проблеме, и не думаешь ли ты также, что Катрин уже в таком возрасте, когда в ее душе могла бы найтись хоть капля сочувствия к ближним?

Мать не думает так — ни о первой части сказанного, ни о второй.

— Может, я и в этом недостатке виновата?

Молодая женщина задумывается на секунду и отвечает:

— Я пытаюсь вспомнить себя. Согласна, субъективность мешает воспоминаниям и позднейший опыт придает шкале времени объективность. Но все-таки мне кажется, что в этом возрасте я уже была понятливей. Оставляя в стороне эту несхожесть — как же хорошо, что ее детство столь разительно отличается от моего.

Мать выходит из комнаты, и хотя молодая женщина не видит ее глаз, она знает, что мать будет плакать. Без сил сидит она в кресле, думает: это уж слишком. Сегодня мне достается слишком. Взяв себя в руки, она поднимается и говорит:

— Мама, я не хотела тебя обидеть.

Мать режет помидоры и беззвучно плачет.

— Я, конечно, не жду благодарности. Но все же: как ты можешь быть такой. Целый день я вожусь и жду, жду, может, и доброго слова. Что знаешь ты о тех временах. Мы старались тебя ото всего оградить. Над твоим детством только солнце сияло. Понимаешь ли ты, чего это нам стоило! Возможно, это была наша ошибка.

Молодая женщина опускает голову На руку. Все, что мать сейчас скажет, она знает наизусть — и последовательность, и слова, которые отберет мать. Нежданно-негаданно ты недочеловек. Вчерашние друзья отворачиваются от тебя на улице. Сочувствующий адвокат рекомендует:

— Разведитесь, спасите вашего ребенка!

Бабушка и дедушка сгинули в концлагере. Страх! Никогда не уходящий, буравящий страх. Рюкзак в прихожей. Мучительные мысли о бегстве, которое невозможно. Страх! Ночью — страх! Днем — страх! Сосед — эсэсовец Церкер. Подал заявление. Как долго может истинный немец терпеть по соседству от себя осквернение расы! Их посещает фрау Церкер и переписывает свою будущую обстановку. Страх! Ненависть! Ну, что страх пропал, это понятно, но куда впоследствии девалась, та ненависть?