Дэвид Духовны - Мисс Подземка

– Кажется, я не тяготею к нему, как и говорил, но, вероятно, могущества у вас больше, чем вы думаете, и, возможно, другая женщина не наделена могуществом, о котором заявляет. Кто знает, может, это у нее одна болтовня.

– Кто знает, может, и у вас.

Сидни улыбнулся и встал.

– Что ж, это ставка, которую вам предстоит поневоле принять, судя по всему.

Они уставились друг на друга. Эмер хотелось завопить. Хотелось, чтобы кто-нибудь поговорил с ней начистоту – или хотя бы сказал, с какой нечистью она имеет дело. Наконец она заговорила:

– Неужели нет такого, что я могла бы вам дать, и вы бы за это оставили меня в покое?

Сидни этот вопрос, кажется, расстроил, если не ранил.

– Может, и есть, хотя, по-моему, я выразился ясно. У школ есть правила. Подчинение этим правилам – оплата нашего долга перед будущим. К слову сказать, поздравляю с очередным годом, прожитым по всем статьям, – грудь колесом, зубы в ряд, Эмер, – все как оно есть. Еще одна ложь, которую мы скармливаем детям: разум поможет им в жизни.

И Сидни разразился смехом до того жутким, пренебрежительным, печальным и попросту странным, что Эмер слегка отшатнулась. Едва ли не минуту ему не удавалось взять себя в руки.

– Ладно, пошли выпустим этих спиногрызов и никакого ада, что их ждет, им не покажем. Грудь колесом, зубы в ряд.

Эмер выпрямила спину.

– Грудь колесом, зубы в ряд, – прошипела она в ответ начальнику сквозь стиснутые зубы. – Разумеется, но, Сидни, сначала я хочу познакомить вас кое с кем, кто понимает двойственную природу и срал с высокой горки на все это. – Эмер крикнула в безмолвный коридор: – Мэй?

Стук шпилек запрыгал отголосками по линолеуму, как царственные фанфары, и в дверях возникла Мэй Вонг.

– Давайте-ка вы потолкуете вдвоем, – сказала Эмер.

“Грудь колесом, зубы в ряд” – еще один сидниизм. Эмер думала, что он стибрил его из танцевального мира, где хореографы наставляют своих подопечных, чтоб не показывали пот и слезы, а только гордость – выдвинутую вперед грудь и белозубую улыбку. Такой вот извод “крепко сжатых губ”, но Эмер он нравился гораздо больше. О том, как коротышка священник оказался в мире танцев, она поразмышляет в другой раз.

И вот уж Эмер, вставая, садясь, вставая, садясь вместе со всем рядом ее девятнадцатого выпускного класса, распевая с ними положенные гимны и слушая речи, которые эти дети никогда ни поймут, ни запомнят, ревела горючими слезищами. Именно этот случай, как ей казалось, позволял рыдать о чем угодно под прикрытием выпускного – слезы под прикрытием, так сказать. Дети, сидевшие рядом с ней, слегка беспокоились за свою разнюнившуюся учительницу, но даже это Эмер сочла “педагогической ситуацией”: пусть дети видят, что плакать можно, можно предаваться глубокой счастливой грусти на людях.

Когда ей это казалось безопасным, она поглядывала на задние ряды церкви, где сидели Кон, Мама и Эшия. Эмер не видела Кона, но в последний школьный день родители Эшии совершенно точно присутствовали; Эмер ощущала вперенный ей в спину взгляд – словно ее ждали в засаде. Видела, как разговаривают Сидни с Мэй. Видела Шошэнну Шварц-Силбермен и ее родителей. Даже поцеловала Дебби Шварц-Силбермен в щечку. Малышка Эшия обняла ее сзади и смачно поцеловала, и вот тут-то Эмер увидела родителей Эшии, учтиво ожидавших поодаль. Все пока складывалось на славу.

Лето почти наступило. Ах, лето. Есть вот это в учительстве: блаженное облегчение лета остается при тебе, лето по-прежнему есть свобода от трудов – и все то, что оно значит для малышей. В некоторые дни Эмер радовалась, что удалось сберечь этот детский восторг в начале июня, а иногда ей было стыдно, что она все никак из этого не вырастет.

Когда церемония подошла к концу, Эмер встала во главе шеренги поздравлявших – расцеловать детей, пожать им руки. Такое вот последнее прощание. Держалась Эмер безупречно, с непринужденной щедростью главы государства, приветствующей гостей, по пять секунд на брата, на торжественном приеме. Как королевич, она не смотрела, кто там приближается к ней дальше, а вперяла взгляд в того, кто сейчас был прямо перед ней. Однажды она лично видела, как это делает Билл Клинтон: сосредоточил взгляд в двух футах перед своим носом, люди входили в его пространство, в его фокус, и прочь из него, а царственная сосредоточенность никуда не смещалась. Получалось так, будто нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее с Клинтоном – а затем оно завершалось.