Франк Таллис - Неизлечимые романтики. Истории людей, которые любили слишком сильно

Иногда в речи Мэдди всё же попадались вразумительные фрагменты: «Малькольм таков, каков он есть, и я обязана принять этот факт. Мы такие, какие есть». Но затем она продолжала рассказ, избегая конкретики и выдавая лингвистический аналог гравюр Эшера. Не вырисовывалось никакой однозначной картины – всё, что она говорила, лишь каким-то боком касалось или намекало на суть дела. К тому же Мэдди питала слабость к старинным словечкам и оборотам. «Конечно, у всего есть свой предел. Со всякими кознями и шашнями я мириться не стану».

Раз за разом, снова и снова я напоминал ей, что следует отвечать на конкретный, заданный вопрос. Она отвечала: «Ах, да», – а затем тут же продолжала свои туманные речи. За сорок пять минут я не сделал ни одной пометки в блокноте: всего лишь записал дату, и больше ничего. Взглянув на белый лист бумаги, я ощутил головокружение, как если бы заглянул в бездну. Я совершенно не понимал – не имел ни малейшего представления, – что у них с Малькольмом не так в отношениях.

Я чувствовал, что если ничего не предпринять, то сеанс так и закончится и я даже близко не подойду к теме домашнего насилия. Поэтому я спросил Мэдди о её синяках.

Она поднялась с кресла и стала прохаживаться по кабинету.

– Каждому своё, ага? Слушайте, я не стяжательница. Не зная нужды, я смогу выстоять и в бурю, и в град, если возникнет такая необходимость. Но ведь всё зависит от контекста. – Она остановилась у окна и оценивающе оглядела панораму по ту сторону. – Что там за здание?

– Исследовательский институт.

– И что там исследуют?

– Психиатрические и неврологические заболевания…

– Всё очень лунное…

Она снова стала ходить по кабинету и в какой-то момент исчезла из поля моего зрения. Я чувствовал, что она стоит позади моего кресла. Сложно передать, насколько это тревожит, когда вы психотерапевт: ваш пациент всегда находится перед вами. С тяжким трудом я подавил в себе желание взглянуть через плечо. До меня донеслись ритмичные вдохи и выдохи, и я понял, что Мэдди стала делать зарядку.

– Дело не в отрицании, – произнесла она. – Какой в нём смысл?

– Отрицании? – обратился я к пустому креслу перед собой.

– Ну да.

– Прошу прощения. К чему именно вы упомянули отрицание? Дело не в отрицании чего?

– Ясно же, трения. Чего же ещё!

– Со всем уважением, – произнёс я, – могли бы вы присесть?

Я услышал, как она садится на пол, и тут не выдержал – повернул голову.

– Нет, не сюда. Сядьте, пожалуйста, передо мной, в кресло.

Мэдди встала и послушно вернулась в кресло. Я поблагодарил её и добавил:

– Надеюсь, вам не составит труда остаться здесь до конца сеанса? Так будет намного удобней.

Она озадаченно посмотрела на меня, а затем подняла указательный палец и повела им:

– Ах да, понимаю. Удобней.

Она одарила меня улыбкой, в которой читалось нечто большее, чем одна лишь добрая воля. На её лице отразилось озорство, как если бы она сделала шутливое остроумное замечание и теперь ждала, когда же я пойму, в чём соль.

К концу часа мой блокнот оставался всё таким же пустым, как и в его начале.

На следующей неделе Мэдди пришла с Малькольмом – низеньким упитанным мужчиной шестидесяти лет. Лицо его было красным, как у пьяницы, но прямая осанка и ловкие движения говорили о теле, полном бодрости и энергии. Он уверенно пожал мне руку, и я отметил его силу и решительность.

Я проводил их в приёмный кабинет и, как только они уселись, попросил Малькольма объяснить, почему, по его мнению, терапевт направил их ко мне. Малькольм развёл руками, вздохнул и ответил:

– Проблема, как я вижу её и как видел прежде, в прошлом и на данный момент, относится к компромиссу и верности моральным установкам. Куда же без моральных ценностей? Только потеряться, сбиться с пути и плыть по течению в открытом океане.

Его речь была такой же необычной, как и у его жены. Он продолжал говорить, но понять, о чём именно он ведёт речь и ведёт ли хоть о чём-то, было крайне сложно. Через какое-то время я дал бесчисленным замечаниям, оговоркам, оговоркам к оговоркам и замечаниям к замечаниям захлестнуть меня. Я вдруг стал примечать различные особо яркие фразы, и порой мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться. «Пёстренький дешёвый философ на дрессированном пони, что только и умеет бегать по кругу», «дрожащий, как полёвка под стёганым покрывалом», «чета геев в доме монархиста», «пряничный домик подлой наживы».

В какой-то момент я задал Малькольму простой вопрос: счастливы ли они с Мэдди. Он ответил мне цепочкой пространных ассоциаций, которые закручивались в один сложный лабиринт. В итоге его лицо приняло чопорное выражение, и он заключил: «Некогда в привычку нашу входило посещение Французского института, но уж не теперь, о нет. То место наводнила шушера – широкие массы». Он искривил верхнюю губу, а затем провозгласил: «Пусть едят пирожные!» Мэдди взглянула на Малькольма, и её лицо озарилось восхищением – или, может быть, даже гордостью?