Борис Екимов - Осень в Задонье

Мотоцикл потарахтел верхом, направляясь к Красным ярам, к броду, а через него — на хутор. Молодой папа Мышкин с женою подались к своему дому.

К своему подворью повернул и подогнал стадо Иван, а потом обогнал скотину, которая будет пастись дотемна, потихоньку подбираясь к дому. Надо было птицу покормить и загнать ее на ночлег.

Гул, вначале далекий, потом нарастающий, застал его на подворье. Это был гул вертолета, который шел от Дона, от холмов его напрямую к Белой горе, возле которой он приземлился.

Из вертолета по лестнице осторожно, с помощью дяди, спустился на землю Тимоша. Павел издали помахал брату рукой, возвращаясь в машину, которая недолго переждав, когда отойдет мальчик, поднялась в воздух, направляясь к охотничьей базе.

Тимоша со всех ног не бежал, но летел, раскрылатившись к своему жилью и к отцу.

— Папочка, папа! Я прилетел на вертолете! Я ничуть не боялся! А чего бояться? Это — военная машина. Надежная. Так дядя Паша сказал. Я в окно смотрел и тебя увидел! Я, наверно, буду военным летчиком! Папа! Чуть не забыл! Ты удивишься и обрадуешься! У нас будет еще один брат, маленький братишка. Его нам мама родит. А потом он вырастет.

— А может, сестренка? — с усмешкой спросил Иван.

— Не надо. Девочка у нас уже есть — Зухра. А братишка нам очень нужен. Я скоро буду совсем большим и пойду в армию. А кто тебе будет помогать? У нас столько много всего … Иеще разведется. А братишка вырастет и будет тебе помощник. Такой, как я. У нас ведь много работы… Огород, сад и скотина. Вон ее сколько! — указал он на подходящее стадо. — Тебе обязательно нужен помощник. Чуть не забыл! Нам скоро привезут целый дом. Дядя Паша сказал. Он завтра приедет и все расскажет тебе. Вагончики — это ведь жилье временное, — внушал Тимоша отцу, явно повторяя чужие слова. — А дом — это навсегда. У всех дома есть. А у нас — вагончики. В них не повернешься.

Слушая сына, Иван лишь вздыхал. Про этот дом уже было говорено, и место для него выбрали. Дом, конечно, сборный, готовый, но сам собою он, словно в сказке, не встанет. Сколько новых трудов с ним…

Пока загоняли скотину да запирали ее, время шло. Ненастный осенний день, недолгий свой путьзавершая, напоследок порадовал солнцем. Оно проглянуло на закате, и серенькое небо в мелких невидных барашках туч вдруг засветило и заиграло из края в край алым, багровым и розовым. Лесистое прибрежное займище в ответ полыхнуло вовсе сказочным, золотым и пурпуровым немереным плесом, принимая в себя спокойные речные и вовсе тихие озерные воды, рыжие луговины, белые пески — просторный предел земной, который в нынешней светлый час узрел лишь монах Алексей с немалой высоты Явленого кургана после дневных трудов у родника и каменной чаши.

В тот же час, далеко в небе, свершая вечерний обряд, парили орланы-белохвосты. Они поднимались все выше и выше, по обычаю провожая уходящее солнце и продлевая свой день в краю горнем, откуда виделся простор вовсе неоглядный, на многие десятки верст.

В закатном солнце — золотистая степь да степь. Большие да малые курганы: Явленый, Прощальный, Купной, Городище, Гиблый, Хорошев. Глубокие да пологие балки — морщины земного чела: Раскатная, Ревучая, Сибирькова, Соловьяная да Церковная… Долины живых и пересохших речек, ручьев: Большая да Малая Голубая, Ревуха, Гремячий лог да Сухой Бурлук. След человечий в местах укромных, приютных: корявые, одичавшие груши да яблони, густой терновник, заплывшие ямины погребов, ушедший в землю камень плитняк домовой основы, могилки.Все это — память. Теперь лишь урочища: Теплое, Голубое, Зоричево, Скуришино, Еруслань, Ильмень, Холомкино, Данушкино. И с недавних пор — Кисляки, старого Ибрагима долгий и такой короткий для малого Ибрагима приют; а еще раньше — немалый Кисляковский хутор, с которого в горькие годы одним разом забрали и расстреляли двадцать шесть казаков, а еще пятеро на войне погибли. Хутор кончился, оставив на земле лишь имя свое.

В такие урочища поздней осенью быстро приходит ночь. Зарею вечерней полыхнули остатки листвы на грушевых деревьях и покрылись пеплом.

И все Задонье отгорело в заре и подернулось тьмой до поры: земля, дикие травы, слепой темный ветер, для которых времени нет, но одна лишь вечность; ее душа человеческая не вместит. А слабый разум принять и понять не в силах, что каждый миг — это вечность, а долгая вечность — один лишь миг.

На хуторе Басакин и под Белой горой быстро темнело. Вечерняя заря отыграла. В желтом низком ее полотне ясно виделась вереница черного воронья, которое тянулось с полей к ночевью. Долгий был лет, молчаливый, тяжелый, слышимый махом жестких крыльев да редким сварливым карканьем.