Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Звук разбитого стекла проникает через одинарное окно горницы и достигает слабым отзвуком слуха отца Бружека. Это звучит, как одна из диких шуток ветреной ночи, как дополненье к тому, что он предполагает услышать из дома Квиса. Но священник все-таки обернулся и увидел Божку, стоящую на пороге богадельни. Она натянула на себя в сенях юбку и блузку и сейчас повязывает платок на голову и смотрит изумленно, обнаружив декана в этот час на улице и как раз перед домом, к которому простирались ее неясные надежды. Она испуганно вздрогнула, словно отец Бружек и на этом расстоянии мог прочитать на ее лице, что с ней только что случилось, и хотела лучше возвратиться или куда-нибудь убежать, где бы ее не достигли его зоркие глаза и пытливые вопросы.

— Поди сюда, девочка, — сказал священник мягко. — Куда это ты собралась так поздно?

Опустив голову, как школьница, Божка нерешительно приблизилась к нему. Священник вспомнил свои опасения относительно нее и с тоской обдумывает вопрос, который собирается задать.

— С тобой что-нибудь случилось? — спрашивает тихо. — Он тебя обидел?

Кровь бросается в лицо Божке, она поднимает голову, встречается с глазами священника решительным взглядом и почти выкрикивает:

— Нет! Прогнал меня прочь, — добавляет шепотом, опять повесив голову.

У священника такое чувство, будто он видел все, что разыгралось в тесной горнице богадельни. Подавляя желанье осенить себя крестом, он говорит:

— Слава богу! Останешься пока у нас, а там будет видно.

Божка хочет поблагодарить, но тут из домика Квиса проникает звук, от которого сердце у нее забилось в самом горле, и оба они посмотрели друг на друга с немым ужасом. Это было как стон и крик одновременно, но могло быть и просто пустое завыванье ветра, который мчится над крышами.

— С ним что-то случилось, — говорит Божка, вся дрожа. — Он не открыл мне дверей, когда я принесла ему ужин, он даже не ответил мне. Наверное, он болен. Он там совсем один. Подите помогите ему.

Она просительно складывает руки, но декан уже сам направился к калитке. Она открыта, и Божка его опережает на коротенькой дорожке к дому, повисает на ручке и колотит в дверь.

— Слышите?

Ее лицо белое, как луна, которая перевалилась через Костельную улицу и падает потихоньку за башню костела. Священник прижимает ухо к дверям и улавливает скрипучий голос Квиса, словно выходящий из горла, сжимаемого чьей-то рукой.

— Уходи отсюда, Либуше, убирайся! Все обман. Жизни не будет, только пустота. Вечная пустота.

Слова переходят в протяжный тоненький стон, потом слышится неестественный смех, потом снова скрипучий, испуганный крик:

— Уходи, Либуше, я не хочу идти с тобой!

— Кто это там с ним? — шепчет Божка. — Мне страшно.

— Нечего бояться, — отвечает священник внушительно. — Просто человек в тоске. Надо было бы побыть с ним. Но не можем же мы вышибить дверь.

Размышление о том, как бы проникнуть в дом, успокаивает Божку.

— Может, он забыл запереть кухонную дверь? — с надеждой говорит она и тут же кидается, полная надежды, к дому. Декан за ней.

— Открыто, — объявляет Божка шепотом, исполненным воодушевления, и снова ее охватывает страх. Священник вдруг обращает внимание на то, что до сих пор сжимает палку, с которой вышел из дома. Смотрит на нее сконфуженно, втыкает ее в сырую землю грядки и входит впереди Божки в дом. Нажав ручку двери в конце прихожей, он останавливается. Тяжелый запах айвы бросается на него, словно хочет задушить. Секунду священник борется со стремлением повернуться и выйти на свежий воздух. Постепенно глаза его привыкают к темноте комнаты, слегка разреженной отражением лунного света. Голос, который только что испугал их, сейчас умолк, слышно только сиплое, неровное дыхание.

— Зажги свет, Божка, — шепчет декан. Девушка тянется и нащупывает выключатель. Едва свет от лампы под потолком залил комнату, Эмануэль Квис тяжело поднялся с кресла у окна и медленно обернулся. Одной рукой он опирается о столик, а другой, сжатой точно в судороге, держит полураздавленное яблоко айвы.

Но лицо, которое они увидели, было смято иной, более страшной рукой — рукой, неизбежной для всех: оно было сморщено тысячью морщин, словно само время сдавило его в припадке яростного гнева за то, что оно пыталось избегнуть своей участи, или за то, что так долго склонялось над жатвой чужих судеб. Не изменились только глаза, в них тлела глубокая тьма пустоты и бездонного любопытства. Девушка прижалась к священнику и почувствовала, что и он дрожит в безотчетном страхе.