Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

– Зря вы его спрашиваете. Он тоже из наших.

– Чего? – Никита Виссарионович перевел на меня удивленный взгляд.

– Чего-чего… Того… – отрезал я. – У него дед – Финкельштейн, Соломон Яковлевич, матрос-большевик. Зимний брал. Вынес оттуда хрустальные сандалии с крыльями и золотой жезл. Я – серьезно… Это у них теперь семейные реликвии… Сам видел… Из поколения в поколение друг другу передают.

Все это было чистейшей правдой. Про штурм Зимнего я, конечно, ручаться не мог, но и жезл, и сандалии мне торжественно продемонстрировал Лугин-старший, когда я однажды к ним пришел.

Лугин стиснул зубы и погрозил мне кулаком. Его физиономия изменила цвет и из красной стала желтой.

– Ты мне этого не рассказывал, – Виссарионович перевел на Лугина тяжелый взгляд. – То, что Зимний твой дед штурмовал, – это хорошо. А вот что вынес…

– Он еще в вазу эрмитажную нагадил напоследок, – наябедничал я. – Типа в знак протеста против самодержавия. Знаете, зеленая такая, знаменитая… там, на втором этаже стои́т.

– Как это… “нагадил”? – удивился Никита Виссарионович.

– Ну, как евреи гадят… – я пожал плечами. – Будто вы не знаете. Обыкновенно. Представляете? В нашу русскую вазу. Привезенную из Греции.

Пока я говорил, Лугин сидел, изумленно открыв рот. Но он тут же пришел в себя и зашипел:

– Ты чего, Аствацатуров? Какая еще ваза? Слышь… Какая еще ваза?!

Каждую новую фразу он произносил гораздо громче предыдущей.

– Так, парни! А ну, тихо! – загремел Никита Виссарионович и в знак примирения показал нам ладони. Потом с укоризной в голосе обратился ко мне: – Ну вот как тебя такого на работу теперь брать, а? Видишь, какой ты?

Я улыбнулся и мотнул головой:

– Да вы чего?! Шуток, что ли, не понимаете?! Я ж пошутил, а вы поверили. Эх вы…

Лугин облегченно выдохнул и вяло улыбнулся. Никита Виссарионович на секунду замер, а потом громко загоготал, хлопнул ладонью по столу и стал показывать на меня пальцем.

– Гляди, а?! Разыграл, а? Артист! – он подмигнул Лугину.

Он снова взял из стакана толстую, похожую на сигару ручку, повертел ею, чиркнул на моем заявлении.

– Всё! Теперь – дуй в кадры! Лугин, покажешь ему где.

Когда мы вышли в тускло освещенный коридор, миновав строгую пожилую секретаршу, Лугин грязно выругался.

– Ну извини, Гриша, – сказал я. – Просто хотелось пошутить.

Он махнул рукой:

– Да ты тут вообще ни при чем. Чего он несет? Слушать противно. Еврей, нееврей, эллин – кого это сейчас волнует?

– Ладно, посланец богов, – сказал я, – не переживай.

– Здравствуйте, Алла Львовна, – Лугин кивнул проходящей мимо пожилой даме. – Чего он там знает про министерство? Колобок закатился за лобок. Цену себе набивает, благодетель хренов, чтоб мы стелились. В общем, ладно… Знаешь, где кадры?

Он остановился посреди коридора. Я кивнул и молча протянул ему руку.

– Сам найдешь? Слушай, в общем… – он замялся. – Стольник до послезавтра не одолжишь?

Я полез в карман.

– О господи, – он помотал ладонью. – Я ж забыл…

– Да ладно, – сказал я, доставая кошелек. – Заработал, как говорится. Держи. Может, двести?

– Да нет, – отмахнулся он. – Только стольник. Послезавтра верну. Просто деньги забыл, а после работы пивка хочется.

Захожу на кафедру. Бросить прощальный взгляд, спеть лебединую песнь, плюнуть на могилы, чтоб как следует запомнили. О, вот вы где все, боги олимпийские. Дина, надо же, охотница наша, новую прическу себе сделала, наверное, любовника завела. И эти вон сидят, будто к стульям приклеены. С заведующим точно здороваться не буду. Или, может, поздороваться? Все-таки делать что-то – проще, чем не делать. Я давно заметил, что неделание забирает куда больше сил. Обвожу помещение прощальным, как самому себе обещал, взглядом и почему-то чувствую, что всё это как будто впервые вижу и что встреча с этими людьми, конечно, приятна, но вовсе не обязательна и не существенна. Это помещение, где они сидят, мордами в книги и газеты, уже само по себе встреча, и других встреч не нужно. Раньше всё мне тут казалось нелепым, диким. Всё виделось несуразным сочетанием предметов. Деревянных, древесно-стружечных, пластиковых. А теперь, обнаружив низость обитателей, я вижу совсем другое – торжественную встречу великих времен. Вон – дореволюционные шкафы, сверху донизу набитые мудростью академиков, вон посреди – два ряда желтых советских столов, изувеченных тощими шариковыми ручками студентов. А вот – широкие пластиковые евроокна с видом на Неву. Время собралось, открылось здешней жизни, и я чувствую прилив счастья, хотя, возможно, и даже скорее всего, оно будет недолгим. Прежде здесь располагался будуар княгини и царил неспешный салонный разврат. Теперь о будуаре и о неспешном разврате тех лет ничто уже не напоминает. Сейчас всё это делают быстро, по-собачьи.