Андрей Аствацатуров - Не кормите и не трогайте пеликанов

Я невольно усмехнулся. Воображение нарисовало странную картину: заходишь в деканат, а там за столом человек в костюме, и вместо головы у него унитаз. Там, где лицо, – чаша, с косым сливом, как положено в Европе, а из отверстия, будто спускают воду, – глухие нечеловеческие звуки, в которых слышатся приказы, советы, распоряжения. Никита Виссарионович поднялся, коротким резким движением одернул пиджак, сразу же обнаружив военную выправку, заложил руки за спину и принялся расхаживать вдоль окна. Я им невольно залюбовался, как в музеях посетители любуются статуями античных атлетов: твердый шаг, дисциплина в движениях, тяжелый подбородок, выпирающий вперед как балкон, крупный прямой лоб, глубоко посаженные глаза под густыми бровями. Впервые передо мной стоял человек, который выглядел как греческий бог: убедительнее, надежнее, долговечнее, нежели помещение, в котором он находился. Наши коллеги-профессора на фоне массивных шкафов и даже рядом с ломаными столами и стульями выглядели иначе и казались маленькими, хрупкими, словно китайские фарфоровые чашечки. А Никита Виссарионович смотрелся здесь всерьез и надолго.

– Вуз у нас, значит, с традицией, да-да. Но имеются разные… А что это, кстати, у тебя за фамилия, а? Авца… ишь, без стакана-то и не выговоришь. Лугин! – позвал он. Тот сразу, как по команде, поднял голову. – Ты кого мне сюда привел, а?

– Да я, Никита Виссарионыч… – начал было Лугин, заморгав своими маленькими глазками, но тут громко и сердито зазвонил на столе телефон. Никита Виссарионович предостерегающе поднял вверх указательный палец и снял трубку:

– Да-да, Пал Палыч, – он полуотвернулся к окну. Я отметил про себя, что в профиль он выглядел столь же по-античному внушительно. Лугин взглянул на меня и сделал виноватое лицо.

– Чего тут непонятного, Пал Палыч, – громко заговорил Никита Виссарионович после короткой паузы. – Прикрепи, значит, объявление в женском туалете… Чего ты там бормочешь? Какое объявление? Не знает он… Ах, ты не знаешь – тогда запиши! Запрещается… пишешь, что ли? Да-да, запрещается… бросать в унитазы средства личной гигиены… да-да. Записал?! А я те говорю – прикрепи! – Его глаза метнули молнии. Он хлопнул рукой по столу так сильно, что деревянный орел закачался. Никита Виссарионович придержал его рукой: – Тихо-тихо, малыш… папа тут.

Мы с Лугиным переглянулись. Лугин в задумчивости почесал загривок.

– Что неприлично?! – загремел вдруг Никита Виссарионович, да так громко, что мы вздрогнули. – Марь Ванна, мать вашу, полчаса руками там ковырялась! Будем… будем стипендии лишать за несоблюдение! Да-да… Да! Не шучу! Кто вчера в мужском туалете к кабинке прикрепил надпись “бухгалтерия”, я тебя спрашиваю?! Ошалели, что ли?! Не знаешь?! Так узнай и мне доложи! Всё!

Он развернулся, резким движением вернул трубку на телефон и сел обратно в кресло. Несколько мгновений в кабинете стояла тишина.

– Так, о чем мы? – он шумно выдохнул и поднял на меня тяжелый взгляд громовержца. – А… так что там у тебя за фамилия?

– Армянская…

– Как армянская? – было видно, что он неприятно удивлен. – Лугин, ты ж мне говорил, что он еврей?

Лугин наклонил голову и принялся разглядывать пол. Никита Виссарионович вздохнул:

– Меня вообще это не волнует, кто тут еврей, кто не еврей. По мне хоть китаец… Но, понимаешь, у нас еще много отсталых людей. Слыхал, что про наш институт уже сочинили в министерстве?

Я сказал, что давно не заходил в министерство и не слыхал. Лугин и Никита Виссарионович дружно заржали. Отсмеявшись, Никита произнес:

– Без окон, без дверей полна горница… еврей!

И снова засмеялся, на этот раз другим смехом: мелким, дребезжащим, совершенно не сочетавшимся с его зычным громовым голосом. Взял из стакана шариковую ручку, толстую, как сигару, повертел ее в руках и вернул на место.

– То, что еврей, ладно, – смилостивился он. – Хотя тоже ничего хорошего. А вот то, что ты кавказской национальности… Скажут, что Никита Виссарионыч совсем уже… кого попало на работу берет. Портишь ты мне, друг ситный, статистику.

– Да я вообще-то русский…

Никита Виссарионович устало посмотрел на меня и махнул ладонью:

– Ой, помолчи лучше… Русский… – он повернулся к Лугину – тот сидел, по-прежнему глядя в пол. – Как думаешь, Лугин, портит он нам с тобой статистику?

Лугин поднял голову и неопределенно кивнул – лицо у него было красным. Я вдруг понял, что так дальше молча сидеть не могу, и сказал как можно более развязно: