Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Совсем не жаль и не обидно,
Что жить бы по-другому мог.
Наверное, сверху видно,
Что в жизни что-то смог.

Я бы прожил ещё лет сто
В моём ближайшем поколенье,
Но память-судья сядет за стол
И вынесет вердикт забвенья.

Солнце жизни моей заходит,
Я знаю, что это приму.
Смерть где-то близко ходит
И игриво кричит: «Ау!»

Но пусть подождёт «косая»,
Пока кубок любви допью
И, бумаги пером касаясь,
Душу свою изолью.

Король правит у нас долго,
короля одевают в одежды светлые
и поливают его елеем не еле-еле,
а у народа тернистый путь,
на пути его много печали и боли,
но тут мальчик провозгласил:
— А король-то голый!
И на лице короля в телевизоре
в предновогоднюю ночь
присобачил ему усы
и получилось точь-в-точь.

В зеркало глядя, старым себя не вижу,
вот смотрит вроде взрослый дядя,
вполне приличный и не старый по виду,
а когда на фотографии или ловишь отражение
своё случайно,
становишься старым, как ни странно.

Видимо, душа ещё не состарилась,
накладывает прежний портрет на новый,
и хотя эта защита белыми нитками шита,
но выходит теперешний портрет обновлённым.

Страна раскололась, как грецкий орех,
Но половинки не стали равными,
Пропаганда включила красный цвет,
И люди стали разными,
Пропаганда расползается ядом,
И эта чума не миновала наш дом.
Прошлое, настоящее видится в разночтении,
Ранее близкие становятся чуть ли врагами,
Господи! Какими оврагами нас развели в предпочтениях.

По разные стороны оврага стоим, кричим,
Криками хотим добить супостата,
Внизу весёлый ручей журчит,
Но мы не видим, злоба подпитывает свой достаток.

А если баррикады появятся вместо оврага,
И власть, себя сохраняя, будет только и рада.
Скомандует: «Там враги, и по ним пли!»
Тогда раздадутся стоны и вопли.

Господи! Помилосердствуй и охрани Россию,
Не допусти, чтобы тело её распалось,
Чтоб не разъединились сочленения её.

Ах, осколки, убийственно вас сколько!
И прекратите вы полёт во сколько?

Я иду, траву сминая,
Вот такой высокий,
А в душе моей басы:
— Лет тебе уж сколько?

Мебель к стенкам жалась,
Жизнь жила и не тужила,
Ну а мне всё это не в жилу,
Мебель только жалко.

Я надеюсь, что это не избитое?
А впрочем, били и меня.

Мы в светлом дне
О чём-то светлом грезим.

И когда кульбитом перевернётся жизнь,
Голосом хочу сказать обыкновенным:
— А ты за жизнь не держись,
Всё это временно.

Из дома выхожу большой, великий,
И главное, чтоб никого не задавить.

Тогда заплакали вы,
Но было поздно, я вещи уложил.

От холода не защитила простыня,
И я простыл,
Сказала простыня: — Прости.

Круче и крепче, чем крепость,
Казался блистающий бюст.

Не говори, что встретились случайно,
А я скажу, что тихое молчанье,
Тянущееся из года в год,
Готовило и этот ход.

Когда уж волчьей страсти не унять,
Овечки кажутся врагами.

Господи, кто тут был?
Был ли Илия?
И когда в эту жизнь входил,
Был ли я?

Говорят, что я недоношенный,
А меня к хорошей жизни несли?
Я со своими стихами
Как неспокойный покойник под льдом,
Медленно проплыву под вами,
А вы в проруби оттолкнёте меня багром.

Ты ко мне прислонилась
Большим печальным задом.

Вы помогли мне, небеса,
И облаками я обласкан.

Напрягая души жилы,
В время всматриваюсь я,
Есть во мне большие силы,
Но зачем готовится по мене кутья?

Когда никто не приходит,
Капля дождя в ладонь стучит.

А линия одна — марьяж,
И песнь душевная, и жалобы, и слёзы,
Когда всё, кажется, серьёзно,
И чувства все бегут в всеиспепеляющий раж.

Память у меня хорошая,
Ещё помню, что я забыл.

Вот, собственно, вся жизнь,
И в ожиданье счастья ушли годы,
В окно и дверь стучат все непогоды…

Лодку движут вёсла,
Человека — крылья…