Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

— Давай, ара, давай, самая лучшая лошадь в мире! — начал спускаться к селению. Я посчитал, что он уже давно дома. Ну да, ну да, самая лучшая лошадь в мире и, наверное, самая быстрая.

Вошли в свинарник. Огромнейшая свинья с оттянутыми сосками лежала на боку, дыхание тяжелое, частое, глаза прикрыты, и весь вид её говорил, что ей очень тяжело и что она не ждёт от жизни ничего хорошего. Единственное, что я знал из ветеринарии, это куда нужно ставить термометр. Ртуть заполнила все деления. Скорее всего, пневмония. Набрал в большой шприц весь запас антибиотиков, взял самую длинную иглу и ввёл и ещё ввёл весь запас кордиамина. Колол с опаской, но свинья на мои уколы никак не реагировала.

Через три дня к вечеру влетел к нам в лагерь армянин. Он не вёл лошадь за поводья, когда спешился, а, пустив её на самотёк, бросился ко мне, заключил в объятья и, путая армянские и русские слова, рассыпался в благодарностях и самых лучших пожеланиях.

Вечером я был у него дома. Он заколол самого лучшего в мире барашка, весь стол был заставлен самыми разными винами с различными сроками изготовления. Стол был такой обильный от блюд и бутылок самого лучшего в мире вина, что угощаться смогли бы сразу человек двадцать. Нас же было трое, не считая свиньи, которая в добром здравии находилась в свинарнике со своими поросятами: хозяин, жена его и я. Зато тостов было много — и за моё здоровье, и за здоровье свиньи с поросятами, и за здоровье всех моих родственников.

На этом история могла бы и закончиться, но быстро заканчиваются только плохие истории, а хорошие тянутся долго, так долго, что они уже перестают быть хорошими. Если я попадался в городе армянину на глаза, а в армянское селенье я старался не заходить, то он поднимал руки вверх и кричал на всю улицу:

— Эй, народ, люди! Посмотрите! Вот человек, который вылечил мою свинью! Эй, смотрите, идёт самый лучший доктор в мире!

Он обнимал меня, а потом вёл в винную лавку, где мы пили с ним вина с различными сроками изготовления.

Вскоре я стал избегать его. Если он появлялся вдалеке на улице, я сворачивал в первый же переулок и бежал прочь как можно быстрее. Я не против вин с различными сроками изготовления, но зачем так кричать? Мало что могут подумать люди. Например, могут подумать, что я могу лечить свиней, а зачем мне эта свинская слава?

Как всегда, Георгий Евсеевич готовился к празднику заранее. За месяц до юбилея он купил бутылку армянского коньяка, и с этой покупки начался отсчёт времени.

После завтрака он подходил к настенному календарю и прошедший день отмечал вертикальной чёрточкой, как будто делал зарубки. И каждый раз после этого он представлял, как он придёт в клинику, как ему будут рады все, и не только старые сотрудники, но и молодые, как славно они проведут время.

«Ожидание праздника — больше, чем праздник», — подумал Георгий Евсеевич и не мог вспомнить, сам ли он придумал этот афоризм или где-то когда-то вычитал.

Анна Ильинична, его жена, с поблекшим, но красивым лицом мягко уговаривала его:

— Жоржик, ну чего ты пойдёшь туда? Ты думаешь, что они тебя ждут, что ты им нужен? Ведь ты для них лишь старый пенсионер.

— Ждут, Аннушка, ждут, — убеждённо сказал Георгий Евсеевич и, будто стараясь убедить и себя, горячо продолжил: — Знаешь, как ждут! Без меня у них и юбилей не получится. Как-никак 80 лет моей клинике, и из них 40 — ровно половину — проработал в ней я. Я учился у корифеев с дореволюционной культурой, и ту атмосферу они как бы и в меня вдохнули. Нас таких мало осталось, и нам есть к кому идти и что передать!

Георгий Евсеевич закончил свою тираду и, как бы осерчав, вне очереди пошёл смотреть на календарь. Он снял минусовые очки, лицо его сразу стало по-детски незащищённым, и, почти вплотную приблизившись к календарю, долго в него всматривался.

И ранее отличаясь сутулостью, он стал ещё более согбенным, тело его стало усыхать, как будто уже готовилось к земле. Георгий Евсеевич смотрел на календарь, губы его слегка шевелились, отсчитывая последние до юбилея дни. Дней оставалось мало, и он отошёл от календаря с просветлевшим лицом.

Накануне праздника Георгий Евсеевич долго не мог уснуть, знал, почему, и потому особо не беспокоился. Утром встал до времени, тщательно выбрился, надел белую рубашку, галстук, кремовый чесучовый костюм и в таком наряде пробыл до самого обеда, время от времени посматривая на часы.

После обеда, весь подобравшись, направился к двери. В прихожей Анна Ильинична подала ему лёгкую шляпу, трость, поцеловала в щёку и, когда Георгий Евсеевич уже выходил, она со словами «С Богом!» перекрестила его.