Элиф Батуман - Идиот [litres]

Поднялся занавес. На качелях качалась голоногая девушка. Многозначительным тоном она громко произносила остроумные и циничные фразы о каком-то парне.

Потом был фуршет с шампанским и клубникой.

– Клубника такая чистая , – произнесла я. Мне хотелось рассказать этому парню, с которым пришла, о том, как мы с Иваном весь день гуляли возле какого-то шоссе, но не знала, с чего начать. Мы перебросились парой слов со звукооператоршей, той самой, от которой парень без ума. Похвалили ее за звук. В спектакле по ходу действия иногда раздавался громкий атональный шум.

– Думаю, всё получилось превосходно, – возбужденно сказал парень, когда она ушла.

Он предложил проводить меня домой, но, кажется, почувствовал облегчение, когда я ответила, что могу дойти сама. Стоило мне остаться одной, как я почувствовала в груди глухую опустошенность и поняла, что скучаю по Ивану. Как я могу скучать по нему? Ведь я его даже не знаю.

Вот что я почерпнула о случайном блуждании. Если ты стоишь у дерева и начинаешь шагать в случайном направлении, то в итоге снова окажешься у того же дерева. Это может занять весьма длительное время, и ты можешь уйти очень и очень далеко, но если продолжать идти, то всё равно в конце концов вернешься. И вот – снова оно, это неимоверно древнее дерево .

«Клубника, – прочла я в энциклопедии, – это низкорастущее травянистое растение с мочковатой корневой системой и корневой шейкой, из которой растут прикорневые листья».

Профессор-психолингвист рассказывал о своей электронной переписке с парижским коллегой. Поскольку Юникс не поддерживает диакритические знаки, á вместе с à становятся просто а .

– Эти «невидимые» диакритические знаки – обрабатывает ли их наше сознание? – спросил он. – И если да, то на каком уровне – графемном или фонемном?

Два старшекурсника заспорили, как проверить, где происходит обработка. А я всё думала про á и à – о Европе, где даже алфавит излучает обильные искры, – о «мазде» Ивановой матери и о том, что уезжать из Рима всегда грустно.

На русском нам задали пересказать сюжет лермонтовского «Фаталиста». Основной вопрос состоял в том, начертана ли наша судьба на небесах. Смысл истории я не уловила и пересказать как следует не смогла. Я всё время говорила «он бросился на стол» вместо «бросил на стол». Разница – в один слог. Я семь раз повторила эту фразу с ошибкой. Ирина всякий раз меня поправляла: она изображала человека, который бросается на стол, помогая мне увидеть ошибку. Разницу я поняла лишь с восьмого раза.

В приемную литературного журнала меня сопровождала Ханна в лоферах с белыми носками и черной спортивной куртке с подплечниками. Я рассказала только ей. Ханна неустанно твердила, что когда я стану знаменитой, она всем будет рассказывать, как училась со мной на первом курсе.

Милая и миниатюрная Хелен, редактор отдела художественной литературы, оказалась совершенно простым в общении человеком. Я видела, что она хочет мне понравиться, и она мне нравилась. Не представляя, как продемонстрировать симпатию через речь, я молча возвышалась над ней, пытаясь излучать доброжелательность.

Бронзовый призер читал свой рассказ о женщине, которая страдала ночной потливостью, а потом узнала, что ее бабушка прошла через холокост. Второе место занял аллегорический текст, где человек, пробудившись однажды утром, обнаружил, что вместо головы у него гигантская бочка. Мне сразу стало ясно: хоть мой рассказ и дурацкий, он, по меньшей мере, не хуже других. Отчасти полегчало, но не до конца. Почему мы такие неумехи? Когда научимся писать?

После чтений включили Эллу Фицджеральд, и Хелен представила меня другим редакторам. Они все оказались остроумными и изысканными, причем в несколько едином стиле – казалось, у них всех коллективное самопорицающее чувство юмора. Самый забавный и саркастичный из них – редактор поэзии – носил плащ и солнечные очки даже в помещении. Хелен произнесла его имя немного иронически – типа, знаменитость. Он быстро пожал мне руку и тут же стал говорить что-то смешное другому человеку.

Из редакторов я узнала только Лакшми, она тоже училась на первом курсе и жила в одном здании со мной. Она была хороша собой, не чужда наркотикам, говорила с британским акцентом и провела детство в разных странах – это всё, что я о ней знала. Похоже, моя победа ее впечатлила. «В тихом омуте черти водятся», – повторяла она. Со мной она была мила, но я всё же почувствовала некоторое облегчение, когда она отошла поболтать с парнем в бандане, а я осталась свободно сидеть на диване и разглядывать людей. За девушками, как обычно, оказалось наблюдать интереснее. Шеф-редактор с каштановыми волосами и подвижными чертами лица растягивала слова, а ее насыщенный голос превосходил регистром диапазон большинства людей – как кларнет. У другой девушки была тоненькая шея, которая росла из-под воротника, отороченного многослойными лиловыми и черными оборками, и эта шея, похоже, не имела никакого представления ни о том, зачем нужны оборки, ни о том, что они вообще тут есть; она спокойно двигалась туда-сюда по своим делам и несла на себе голову из Маппет-шоу – глаза, прическа, это всё.