Элиф Батуман - Идиот [litres]

– О том, что входит в историю твоей поездки.

– Да, именно. Наш телефонный разговор – это тоже часть истории моей поездки в Белград, как и драка в кафе. И когда ты сама будешь рассказывать историю своей поездки в Венгрию, Санья тоже будет ее частью.

– Так и есть, – согласилась я.

– Я сейчас стала осознавать некоторую напряженность в моих отношениях с тобой, – сказала Светлана. – Думаю, причина в этом. Мы обе создаем нарративы о своей жизни. Наверное, именно потому мы и решили не жить следующий год вместе. Причем очевидно, что именно поэтому нас так тянет друг к другу.

– Нарративы о своей жизни создают все.

– Не в одинаковой мере. Возьми, к примеру, Ферн. Я не говорю, что у нее нет внутренней жизни, или что она не думает о прошлом, не строит планы на будущее. Но ей не присуще машинально облекать всё с ней происходящее в форму истории. Она в моей истории есть, а меня в ее истории нет. В этом мы с ней неровня, но зато именно поэтому наши отношения стабильны и надежны. У каждой из нас своя роль. Это как негласная договоренность. Но с тобой больше нестабильности и напряженности, поскольку я знаю, что ты тоже придумываешь историю, и в твоей истории я – всего лишь персонаж.

– Не знаю, – сказала я. – Я всё же считаю, что любой человек проживает свою жизнь как нарратив. Если в твоем сознании нет постоянной истории с продолжениями, то откуда тебе с утра знать, кто ты такой?

– Такое определение нарратива – слишком поверхностное. Получается, что нарратив – это просто память плюс причинная обусловленность. Но для нас в нарративе еще присутствует эстетика.

– Не думаю, что дело в наших личностях, – ответила я. – Может, это, скорее, связано с благосостоянием наших родителей? Мы с тобой можем себе позволить поддерживать некий нарратив, просто потому что это интересно. Ты едешь в Белград налаживать связи со своей довоенной жизнью, я еду в Венгрию, чтобы больше узнать об Иване. А Ферн вынуждена всё лето работать.

– Ты тоже работаешь.

– Но билет на самолет мне купила мать. Мне не нужно зарабатывать , приносить деньги в семью.

– Не думаю, что дело в этом. Ферн – просто пример. У Валери родители – инженеры. Ей не нужно работать, но она всё равно ближе к Ферн, чем к нам с тобой.

– Не знаю, – сказала я. – Пожалуй, такой подход мне кажется элитистским.

– А ты не считаешь, что с твоей стороны лицемерно делать вид, будто ты не имеешь никакого отношения к элитизму? – ответила Светлана. – Если всерьез подумать о том, кто ты, и о том, что ты ценишь?

Роза меня уже поджидала.

– А теперь поговорим мы , – сказала она и потащила в гостиную. – Как дела у твоего друга… как же его зовут? Иван , да?

Я понятия не имела, кто ей назвал имя Ивана.

– Не знаю, как у него дела.

– Почему?

– Потому что я говорила не с ним! Я звонила другому человеку.

Роза умолкла.

– Извини, – сказала она. – Мне жаль, и я готова.

– К чему?

– Мне жаль, – повторила она, – и я готова.

– Готова к чему?

– Őrület, – ответила она, указывая на статью в словаре: «мания, бешенство, безумие».

– Ты готова к безумию? Что это значит?

– Пока ты ходила на станцию, я тоже говорила по телефону. Звонила Тюнде. Мне можно поехать с тобой в лагерь.

Автобус в Сентендре отправлялся рано утром. За завтраком Пири дала мне таблетку, которая, по ее словам, спасет от укачивания. Когда я ответила, что предпочитаю подождать, пока меня в самом деле не затошнит, а потом уже принимать таблетки, Роза и Пири в один голос горячо заговорили.

– Malsano! [77] Недомогание (зд. эспер.) – выкрикивала Пири на эсперанто, имитируя приступ рвоты. – Malsano, blechhh!

В итоге я положила таблетку под язык и сделала вид, что проглотила.

Проезжая мимо станции, я заметила, что витрина в цыганском кафе крест-накрест заклеена изолентой. Я уснула, прислонив голову к стеклу, и проснулась уже на перекрестке, где перегрелась Иванова машина. И вот снова – китайский ресторан, остановка электрички, современные солнечные часы.

Мы с Розой застряли у ворот лагеря. Роза держала наши сумки, а я пыталась справиться со щеколдой. К нам понесся слюнявый пес сторожа, но немного не добежав, вдруг остановился, словно его за ошейник схватила рука призрака. Из избы вышел сторож и принялся что-то орать. Мы с Розой молча смотрели на него.

– Он говорит, ты дура, – через пару секунд сообщила Роза.

– Ясно, – сказала я.