Элиф Батуман - Идиот [litres]

– Как они тебе? – спросила она по-русски.

– Впечатляют, – ответила я.

Эти зеленые штаны и выбрали. Мистер Надь их сразу надел, а старые серые скомкал и засунул подмышку.

Потом покупали пластиковое ружье для Чабы и игровую футболку для Золтана. Золтан примерил несколько футболок поверх рубашки, мать резко дергала их за края, отходила назад, присаживалась на корточки и интересовалась моим мнением. По вискам Золтана струился пот. Футболку ему в итоге так и не купили.

Миссис Надь сказала, что настало время купить что-нибудь и мне.

– ПОДАРОК. ПОДАРОК. ПОДАРОК, – всякий раз, когда мы проходили мимо какого-нибудь платья до полу, она снимала его с вешалки, прикладывала ко мне и спрашивала Золтана, симпатично ли смотрится. Солнце поднималось всё выше. Мы обливались потом. Чаба стрелял в каждого встречного из нового ружья. Вдруг миссис Надь решила купить мне шляпу.

– ШЛЯПА, ШЛЯПА, КРАСИВАЯ ШЛЯПА, – она потащила меня к стойкам, где продавали корзинки и другие соломенные изделия.

Я почувствовала, как у меня внутри всё восстает – иррационально и первобытно – против того, чтобы она покупала мне шляпу, хотя было очевидно, что эта покупка – единственный способ вернуть нам всем возможность продолжать жить нормальной жизнью. Она выбрала широкополую детскую шляпу с ленточкой, водрузила ее мне на голову и принялась дергать за поля, чтобы шляпа села правильно.

– Шляпа, – по-венгерски пробормотала она себе под нос.

Мое тело охватила паника.

– МНЕ НЕ НУЖНА ШЛЯПА! – заорала я по-русски. На меня все оглянулись. – Знаете, что мне нравится больше всего? Вот это, – я взяла в руки миниатюрную уродливую корзинку.

– Я не знала, что тебе нравятся корзины, – произнесла миссис Надь слегка извиняющимся тоном. Она купила мне эту корзину и маленького игрушечного мягкого бассета, который по размеру в нее влезал. На морде бассета застыло трагическое выражение, а к его передним лапам было приклеено пластиковое сердечко с белой надписью «I LOVE YOU».

– Тебе понравился рынок? – спросил Золтан по дороге к машине.

– Было интересно, – ответила я. – Вы часто сюда ездите?

– Нет, – сказал он. – Сегодня – впервые.

В воскресенье я на автобусе отправилась в Эгер, городок неподалеку, на встречу с Питером и остальными нашими преподавателями. Автобус был подобен раю. Целый час меня никто ничему не учил и не просил чему-нибудь научить их, я слушала песню Битлз «Вся моя любовь» и думала об Иване. В Эгер я приехала за час до встречи и тут же наткнулась на Дон.

– Слава богу, ты здесь, – сказала она. – Мне очень нужно выпить, но не идти же в бар одной.

Это был воскресный полдень, но бары уже открылись; мы вошли в первый попавшийся, несколько человек сидели там за выпивкой. Дон взяла яблочный сок, водку и «Спрайт», а я – диетическую колу. Мы сели в задней части у бильярдного стола. Дон объяснила, что ее поселили в семье, где никто не говорит по-английски и не берет ни капли в рот, и ей всю неделю было не с кем ни поговорить, ни выпить.

– И почему я не знала об этом раньше, прежде чем подарить им «Саутерн Комфорт», – сказала Дон. – Они заперли бутылку в шкафу, и я теперь не знаю, как бы попросить ее вернуть.

Покончив с напитками, мы пошли к условленному месту – к памятнику битве, где две тысячи венгров во главе с Иштваном Добо в шестнадцатом веке разгромили сотню тысяч османов. Когда в поле зрения появился Питер, меня как током ударило, и я поняла: это оттого, что Иван с ним не приехал.

В Эгере в тот день играли множество свадеб, если это, конечно, не одна и та же гигантская свадьба, расползшаяся по всему городу. В проемах между домами то и дело мелькали то оркестр, то усыпанный цветами стол, то семейство со строгими лицами перед фотографом. Статуи и желто-серые здания выделялись на фоне затянутого облаками неба. Вместе с Питером мы все забрались на знаменитый эгерский минарет, самое северное османское сооружение в Европе. Мечеть разрушили в 1841 году. Одинокий минарет выглядел безысходно тощим и неуместным, словно забрел сюда на спор и заблудился.

В темницах Эгерской крепости оборудовали музей пыток. Он был архитектурным воплощением той самой темницы словесной банальности. Здесь можно было сфотографироваться с человеком в чалме и пижаме с усами и скимитаром. Всякий раз, когда я пыталась указать венграм на удивительную схожесть некоторых моментов в турецком и венгерском, они отказывались верить, что речь может идти о грамматике, и заводили разговор о заимствованных турецких словах – типа «кнут» и «наручники». На самом же деле кнут действительно описывался похожими словами (kirbaç и korbács), а вот турецкое слово kelepçe (наручники) в венгерском означало «ловушку», тогда как венгерское bilincs (наручники) в турецком означало «сознание». Не знаю, можно ли делать из этого какие-то выводы, но то, что сознание может стать ловушкой – это наверняка.