Люк Оллнатт - Небо принадлежит нам

Анна с самого начала была права: Нев работал на клинику. Выслеживал убитых горем родителей и приводил их к Сладковскому. Меня попросту поимели.

Я по-прежнему лежу в кровати и читаю сообщения в почте Нева. В стакан для зубной щетки я наливаю водку и выпиваю ее залпом. Она обжигает рот и тут же выходит обратно, даже не добравшись до желудка. Я сдерживаюсь, чтобы не блевануть, делаю еще один глоток водки, и во рту остается лишь привкус ментола и рвоты.

Теперь, когда я припоминаю все детали, картинка складывается воедино. Меня развели как какого-то идиота, как озабоченного холостяка, который, прельстившись смазливым личиком потенциальной невесты на сайте знакомств, переводит на ее счет все свои деньги.

Вдох, выдох, вдох, выдох. Мне хочется выбежать в тягучую темноту ночи и спрыгнуть со скалы, почувствовать, как камни внизу размозжат мое лицо. Я жалею, что не могу разодрать шею, вытащить из нее тугую пульсирующую артерию и сжать ее в кулаке, ощущая лихорадочное биение сердца. Горечь, стыд… А так ли велика разница между ними? Мне стыдно – за то, что не сумел спасти своего сына, что позволил накачивать его человеческой плазмой и бог знает чем еще. Мне стыдно, что я все еще жив, что мне не хватает смелости положить всему этому конец.

Я силюсь вспомнить, как выглядел Джек во время нашего отдыха в Греции, представить его густую светло-русую шевелюру, его шорты с Человеком-пауком. Но как бы я ни пытался, мне не удается воскресить в памяти контуры его лица, его веснушки, блеск и оттенок его глаз. Образ Джека размыт, он распадается на замыленные квадраты, как лица жертв в репортажах из полицейской хроники.

Но почему-то я прекрасно помню другое: усы официанта, напоминавшие ершик; код от сейфа в наших апартаментах; соблазнительную задницу инструкторши по аэробике… Как я мог его предать? Да я ни на секунду не должен был отводить от него взгляд, вбирая в себя каждую линию его личика, каждый сантиметр его бледной кожи…

Говорят, своего ребенка помнишь до конца жизни. Прикосновения его маленьких пальчиков, его чистую, солнечную улыбку, его заразительный смех, эхом разносящийся по дому, пока ты в кухне моешь посуду, – все это попросту невозможно забыть.

Неправда. Возможно – и даже быстрее, чем ты думаешь. И тогда ты готов умереть от стыда, ведь это означает, что ты никогда по-настоящему не любил, что ты всего лишь жалкий обманщик, который сиськи своей бывшей любовницы помнит лучше, чем лицо собственного сына.

– Джек, Джек, Джек! – громко зову я его, и новый поток слез постепенно поднимается из самых глубин, словно подталкиваемый сердцем, и изливается из глаз, угрожая затопить все вокруг. – Джек, Джек, Джек…

Мне безумно хочется распахнуть окно, выбраться на крышу и оттуда прокричать его имя, начертить на небесах эти четыре сокровенные буквы… Джек, Джек, лапушка моя.

И вдруг мне чудится, будто я его вижу: он сидит, скорчившись, на полу в изножье кровати, бесшумно загоняя крошечную машинку в свой деревянный гараж. Да, это Джек, никаких сомнений. Я вижу, как топорщатся его непослушные волосы на фоне освещенной луной стены; как он подносит пальчик ко рту, прикусывает губу, как он всегда делал, когда пытался сосредоточиться.

– Джек, – шепчу я ему, но он, не обращая на меня внимания, продолжает крутить ручку гаражного лифта, поднимая свои машинки с одного этажа на другой. – Милый мой, ты меня слышишь? Ты слышишь, что я говорю? Джек, прошу тебя…

Свесившись с кровати и заломив руки, я беспрестанно повторяю его имя. Мне хочется хоть кому-нибудь рассказать о том, как он славно посапывает во сне, какое у него трогательное и забавное выражение личика, когда он только-только проснулся, что, сидя на горшке, он всегда закрывает глаза ладошками, чтобы спрятаться от меня, – ведь если он меня не видит, то и я его тоже.

Мне хочется поведать о многом: о том, как Джек учил цифры и ему никак не давалось «шесть», и я, чтобы помочь ему запомнить, нарисовал шестерку в виде свернувшейся змейки и сочинил стишок:

О том, что Джек свято верил, будто Бэтмен живет у нас в саду на заднем дворе; о том, как, засыпая, он что-то напевал себе под нос; о том, что ни Анна, ни я не нашли в себе сил выкинуть его йогурты и они так и стояли в холодильнике на верхней полке, вздувшиеся от времени.

Я открываю ноутбук и захожу в папку под названием «Анна». Здесь лежат бесчисленные письма, которые я писал Анне в течение последних двух лет, но так и не отправил. Некоторые из них просто пропитаны ядом: я называю ее стервой и шлюхой, убившей нашего сына; обвиняю ее в том, что она запретила продолжать лечение Джека в клинике Сладковского, в том, что собственная гордость была ей дороже здоровья нашего сына.