Тадеуш Ружевич - Избранное

На бочке капусты стояла белая елочная свечка. Желтоватое пламя скупо освещало своды убежища; это были мягко выгнутые своды, выведенные кирпичной кладкой. Глаза сидящих в подвале осторожно поднимались к потолку и всматривались в ту единственную защиту, которая должна была выдержать удар случайной бомбы. Иногда своды, казалось, расходились, и между сдвинувшихся кирпичей сыпались светлые ручейки песка и крошек старого раствора. У собравшихся создавалось тогда неприятное впечатление, что подвал корчится и расползается, как живое, дышащее существо. Раздавалось не то пение, не то стон:

Это пела надтреснутым голосом старая бабушка, мамаша садовника. Никто не присоединился к ней, и она пела одна:

Погасла последняя свечка. Но в подвале уже не было темно, сквозь маленькое окошко и щелястые двери струился дневной свет. В этом свете белые людские лица покрывались гнилостным, зеленоватым оттенком. Но ведь все были живы и смотрели друг другу в глаза и молчали.

Дверь в подвал отскочила, как будто желала сорваться с петель, и в потоке холодного воздуха, в светлом прямоугольнике встал человек… Казалось, что он весь черный, как будто бы без лица. Все подумали, что это кто-то заблудившийся по дороге прибежал искать убежища… Но человек этот держал в руке наган, направленный дулом в сторону сидящих в подвале.

Молитвенный стон бабушки затих. И тогда раздался сильный и одновременно мягкий голос:

— Германцев здесь нет?

Это был понятный язык, и хоть и не польский, но насколько же отличающийся от тех лающих звуков, которыми потчевали поляков в течение последних лет!

— Здесь одни поляки, — сказал хозяин.

Тогда неизвестный солдат сбежал по лестнице в подвал, снял с головы черный подшлемник, и по лбу его рассыпались совершенно светлые, соломенно-белые волосы.

— Вы вольные, — сказал он спокойным голосом. Он не выкрикнул это слово «вольные», оно было произнесено среди собравшихся без величественных жестов.

Солдат вытер рукавом потное, блестящее лицо; это было похоже на жест рабочего, на секунду оставившего труд, чтобы посмотреть, что же он наработал.

Бабка с трудом поднялась с кучи картофеля, на которой просидела всю ночь, и медленно подошла к солдату. Она долго присматривалась к нему и наконец сказала:

— Какой молоденький…

И только тогда все как будто заново увидели лицо русского. Это было круглое лицо, даже толстощекое, скорее лицо мальчика, нежели мужчины. Оно возникло из гари и дыма, прозрачное до самого донышка, не тронутое ужасами войны и смерти.

Бабка тронула танкиста за рукав.

— Куда вы по такому морозу поедете? Я сейчас сбегаю печку запалю, может, погреетесь, надо же напиться чего-нибудь.

Танкист посмеялся:

— Мы на Берлин! Завтра попьем чаю…

Садовник начал лихорадочно что-то искать за бочкой, наконец он вытянул оттуда бутылку, посмотрел на свет, в ней было пусто.

— Идемте в дом! — закричал он, выскакивая с бутылкой во двор.

Но его никто не слушал. Все наперебой говорили с солдатом, каждый свое, и он говорил со всеми. Только мать Генрика, маленького Генрика, которого три месяца как похоронили на близлежащем кладбище, только она стояла одна в глубине подвала, она молчала, а по ее землистому лицу катились слезы.

Молоденький солдат посмотрел на нее, потом второй раз посмотрел, потом быстро подошел и обнял ее. Он стоял теперь без улыбки, со склоненной головой, как будто вслушивался в плач и неясные слова жалобы. Он гладил женщину по седым волосам и беспомощно повторял:

— Мама… ну мама…

Перевод Л. Петрушевской.

Со станции шла группа экскурсантов. Мужчины в плащах, молодые девушки в разноцветных кофточках и узких брюках, женщины с маленькими детьми. Они несли корзиночки с едой, портфели из желтой свиной кожи, фотоаппараты. На мужчинах были нарядные полуботинки на толстой подошве, простроченные белыми нитками. Стоял погожий октябрьский день, легкий ветерок катил по земле сухие, ржавые листья. Группа прошла мимо квартала больших домов; все окна там были раскрыты, в песочницах играли малыши, дети постарше гоняли на велосипедах, качались на качелях, бегали. Поодаль виднелось несколько фруктовых палаток. Табличка с надписью: «Охраняемая стоянка». Со стороны города подъехал красный битком набитый автобус. За деревьями показались строения музея. Перед музеем — сквер. Крашеные скамейки стоят под тополями, в темно-зеленой осенней траве горят красные цветы. Сквозь кустарник видны ряды двухэтажных каменных бараков, окруженных проволокой. Под одним из тополей — столик. За ним сидит пожилая женщина. На столике разложены путеводители по музею, книги, альбомы с репродукциями.