Тадеуш Ружевич - Избранное

Д е д у ш к а. Извини меня. Я говорил о сыре вне всякой связи с моей трагедией.

О т е ц. Я тоже прошу меня извинить, но я не узнаю, не понимаю тебя.

Д е д у ш к а. Но ведь одно с другим не связано.

О т е ц. Ты мог бы для приличия хоть на один день воздержаться от сыра.

Д е д у ш к а. Я же тебе говорил, что одно с другим не связано. Банкротство гуманизма одно, а горгонзоля другое, как ты этого не понимаешь? Там (он указывает пальцем на свою комнату) , на руинах своей эстетики и этики, я, уподобившись Иову на гноище, понял, что в момент крушения всех идеалов можно распечатать и даже попробовать сыр. Ветры веют и даже ветры истории, мой мальчик, они срывают с наших голов белые султаны.

О т е ц (деловым тоном) . Давай сядем, отец.

Садятся.

И ты со своим испепеленным, выжженным нутром собираешься жить как ни в чем не бывало?

Д е д у ш к а. Разве ты не заметил, что мы живем в беспрецедентные времена?

Отец закрывает лицо руками.

Здислав…

Отец молчит.

Здислав.

О т е ц. Я слушаю.

Д е д у ш к а. Здислав, я чувствую, что во мне… (через мгновение) что во мне снова что-то дрогнуло.

О т е ц. Что?

Д е д у ш к а. Откуда я знаю, что?

1961

Перевод В. Борисова.

Домик, где жил Виктор, стоял на шоссе Клобуцк — Велунь. В ясную погоду издалека виден был позолоченный шар с непременной вороной на монастырской звоннице. Звонница за много километров до въезда в город являлась глазам путников. Когда-то болтавшая всеми языками своих бесчисленных колоколов, теперь она давно молчала; темная железная игла, торчащая в переменчивых небесах…

Вокруг дома был сад, который без всякого толку разводили родители Виктора. Забор, когда-то прочный, теперь был разобран и разворован на топливо. За садом находились поля. Горизонт завершался волнистой, туманной линией холмов, как будто покрытых лесом. Беленый домишко, похожий на все другие дома в их пригороде, не содержал в себе никакой тайны, ничего необычного, в нем жизнь протекала так же, как в других домишках, где жили поляки.

С того дня, когда младший брат Виктора Генрик был похоронен на кладбище в километре от дома, прошло три месяца. В доме не говорили об умершем. В шкафу осталась от него одна ношеная куртка, остались туфли со стесанными каблуками, покрывшиеся уже плесенью, остались также два потертых бесцветных галстука. На столе все еще лежали толстые потрепанные и разрисованные тетради, полные записей; Генрик готовился сдавать за неполную среднюю школу.

Виктор до сего дня не рассказал родителям, как в действительности обстояло дело со смертью брата. Может быть, он не решится на это никогда.

Добивали его, лежачего, выстрелом в упор, почти приставив дуло к голове. Пуля раскроила череп и выбросила мозг. Уже в мертвецкой Виктор скатал из газет большой ком и с его помощью заполнил пустоту черепа. Он это сделал, чтобы как-то придать выпуклость и человеческий вид тому, что осталось от лица. Поздней он занялся с ребятами устройством похорон. Все это время родителей не было в доме. Отец уже какую неделю копал противотанковые рвы и окопы где-то за Щекочинами, а мать уехала в деревню за продуктами к знакомым.

Когда мать вернулась домой, все было уже кончено и сделано. Виктор должен был еще рассказывать матери, как выглядела смерть ее младшего ребенка. Он рассказал сухо, ясно и до жестокости кратко.

Однажды Виктор сидел у окна и смотрел на шоссе. В город ходить было нельзя уже давно. На каждой улице проверяли документы, чуть ли не через день устраивались облавы. Осужденный на бездействие, он наблюдал за движением на шоссе. Движение было небольшое. За день проезжало чуть больше десятка крестьянских телег, иногда ехали сломя голову дрожки, набитые пьяными парнями из близлежащей деревни, иногда мчались крытые брезентом грузовики жандармерии…

Это было узкое шоссе второй категории, замощенное щебнем. Двум ездокам не разминуться.

В середине января пришли морозы, начался снег. Ветер сдувал его с дороги, нес на поля и под заборы. Шоссе было выметено дочиста, досуха. Виктор сидел у окна, доедал завтрак. Черный кофе, которым он запивал еду, был еле теплый и отдавал сладковато-медным запахом сахарина. Тем временем на дороге, где до сих пор не происходило ничего интересного, показались машины. Тяжелые военные машины, набитые сидящими солдатами. Серо-белая колонна методически катила к холмам, за которыми лежал фатерлянд, вековая, хоть и только пять лет назад добытая у поляков часть рейха. Ехали в полном порядке, в молчании и в спешке. Это был один из тех точнейших и целенаправленных бросков, которые выполняла немецкая армия в течение последних лет, с запада на восток либо с востока на запад. Виктор внимательно приглядывался к машинам и людям. Лиц он не мог разглядеть; у солдат были высоко подняты воротники шинелей, головы были обмотаны шарфами; они немного походили на неподвижных ватных кукол. Но вот последняя тщательно укрытая машина исчезла, подняв за собой белый туман, шоссе опустело. Ветер по-прежнему носил с места на место снег и пыль. На дорогу село несколько ворон в поисках пропитания, они колотили клювами замерзшие желтоватые комья конского навоза. Тишина была недолгой. Вороны унеслись в низком, тяжелом полете, а по дороге снова пошли машины. Военные грузовики теперь перемежались какими-то плоскими большими платформами, служившими то ли для перевозки мебели, то ли для транспортировки угля, картофеля, леса. Шли также частные машины, как будто попавшие сюда из времен первой мировой войны, одна из них сверкала канареечно-желтым лаком. Все было забито солдатами, по теперь уже не сидящими нерушимо, правильными рядами на скамейках, лицом друг к другу, как обязаны сидеть солдаты. Машины были просто увешаны гроздьями людей в мундирах. Иногда Виктору даже казалось, что он видит среди мундиров штатскую одежду, какие-то черные пальто и шубы. Солдаты ехали тесно, вперемешку, свешивали ноги за борта, стояли на крыльях легковушек, цеплялись за кабины. Это скопище машин, среди которых были даже какие-то похожие на цирковые фургоны, огромные зеленые ящики транспортных автомобилей фирмы «Хартвиг», это скопище продвигалось в том же направлении, в котором шла недавно черно-белая карательная рота моторизованной пехоты. Наконец дорога опустела. Ветер переносил с места на место горстку сухого снега. Виктор отошел от окна.