Дмитрий Пригов - Места

Весна ведь! Как быть-то? А понятно. Петь надо! А что петь-то? А известно что! То есть петь-то безразлично что. Но если уж безразлично, что петь, так уж лучше петь что-нибудь осмысленное, что может наполнить дополнительным и даже превышающим, переполняющим смыслом нехитрый порыв весеннего пения. Вот и поем, вернее, производим пеньеподобное действие над исполненным наивысшего смысла в пределах русской культуре текстом, первой строфой «Евгения Онегина»

Та же привычная мантра высокой русской культуры (первая строфа «Евгения Онегина») ныне приспособлена языком и гортанью для некоего еще одного способа обретения этой самой высокой культуры и в то же время способа ее ставления, выхода из нее, парения над ней как над огромными, необозримыми, неохватываемыми единичным глазом единичного человека снежными полями неумопостигаемого отечества и его небесного предвосхищения.

Большое дело требует и больших объяснений. Большое, как известно, и как подтвердил это всей своей жизнью один непутевый русский поэт, видится на значительном расстоянии. Не имея под рукой и сейчас этого охлаждающего расстояния, вот и пытаюсь создать некое расстояние времени от точки восприятия, до текста, возникшее, правда, моментально с текстом, а, увы, не наработанное мясом жизни. Конечно — имитация. Но хоть что-то, чтобы еще живыми и страждущими глазами воочью как бы увидать будто бы будущее.

И если они, объяснения, не понадобятся потребителю данных трудов, то для самого производителя присутствует всегдашняя иллюзия в их необходимости. Во всяком случае, у меня всегда такое нервное ощущение. Все-то мне, беспокойному, представляется, что без подобных дополнительных многословных расшифровок данных многотрудных и многодневных дел постороннему ничего — ну просто ничего! — не понять. Ну, может, только самую малость. И та — первая бросившаяся в глаза, несущественная! Вот такие вот всегдашние мои сомнения и опасения. Я понимаю, понимаю, что опасно открываюсь в своей, если не позорной, то, во всяком случае, зазорной и вполне интимной слабости и ранимости, за которую вполне могу быть подвергнут унизительным, пусть и заслуженным, насмешкам и издевательствам. Да и уже подвергся! Не раз подвергался! Господи, сколько же я перенес за все это годы по причине сей глупой и легко, кстати, устранимой слабости! Но вот всякий раз, как та собака, которой запрещено прыгать и скакать по белым постельным покрывалам, и которая, возвратившись с прогулки среди мерзкой осенней слякоти, пока хозяин несколько потерял бдительность от расслабляющего домашнего тепла и уюта, пахнувшего ему в ноздри прямо с порога, мгновенно норовит пробежаться всеми четырьмя неимоверными лапами по упомянутым невинным в своей ослепительной белизне простыням. Она отлично, отлично знает все наперед. Знает, что ждет ее буквально через секунду — ужас, что ждет! А удержаться не может! Не может! Напрягает все силы своей преданной и глубоко-нравственной души — а не может! Чистая безрассудная страсть! Или что сказать хочет? Да уж верно, что-то хочет сказать сим неимоверным и выразительным способом, да никто понять не может. А куда уж как просто! Напрягитесь! Напрягитесь! И вы обнаружите под этом невинным актом абсолютно адекватно выраженную невозможность, невообразимость, безумие бытия. Да кто же поймет. Кто хочет понять?! Всем легче и успокоительнее видеть за этим простое и честное безумство данной конкретной шаловливой и по-детски не вразумлённой лохматой твари. Проще ей простить, чем вникать в безумие ею выраженного и высказанного, обнимаясь с нею, дрожа над дышащей ужасом бездной неведомого и неисповедимого.