Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

Если я мог за одну ночь вспомнить – сначала смутно, а потом все отчетливей – воображаемую картину несуществующего художника, убедить себя, что я ее уже видел раньше, и на следующий день обегать весь Лувр в напрасных поисках, так почему бы старой женщине, прочитавшей когда-то “Обещание на рассвете”, за долгие годы не убедить себя в том, что некий Пекельный действительно жил на свете, а потом бессознательно, фантазируя по мотивам этой фантазии, не превратить его в конкретное лицо? В конце концов она поверила, что знавала его – Гари же ясно написал, что он жил в доме номер 16 по Большой Погулянке в то время, когда она сама тут жила. Только она не знала того, что знал теперь я: не знала, что Гари Пекельного придумал, точнее, позаимствовал из “Ревизора” Гоголя и переделал на свой лад – так я, по крайней мере, полагал. Хотя могло быть и другое объяснение, о котором я, как ни странно, не подумал.

Считается, что на пороге смерти перед человеком в одно мгновение прокручивается в обратном порядке вся его жизнь, вплоть до самого первого воспоминания. Что увидел Гари во вторник 2 декабря 1980 года, лежа на кровати в красном халате и синей рубахе?

Биг Сур – берег, тюленей, волны брата Океана [61] В 1965–1969 гг. Гари написал цикл романов и эссе “Брат Океан”. ? Или Францию? Слабость, сказавшую силе “нет” устами генерала де Голля? Или развалюху “рено” с шофером Ринальди, который привез его мать в Салон-де-Прованс? Английскую набережную в Ницце? Бухту Ангелов? Семейный пансион “Мермон”? Или Варшаву? Усы Гоголя? Или Вильнюс? Вильнюс нынешний или тогдашний, когда он назывался Вильно или Вильна? Двор на Большой Погулянке? Свои галоши?

И кто мог бы точно сказать, что он не видел в том последнем кадре пару своих детских ног, а над ними – порыжевшую от табака бородку?

Было множество рассуждений о причинах его поступка. Зачем, когда ты Ромен Гари, пускать себе пулю в голову? Говорили, что он не выдержал душевной и сердечной перегрузки, что его сокрушила мировая скорбь, что его нервы с детства жгло нервалевское черное солнце Меланхолии , что его доконало двойное Я “Гари – Ажар”, что хоть у него была Жизнь впереди , но позади, в засаде, всегда подстерегала смерть с пятизарядным оружием наготове и что его прикончила тоска, славянский сплин, еще похлеще, чем британский. Была еще такая версия: что он боялся старости, боялся, что нагроможденье дней, которое неумолимо прирастает, вдруг с грохотом обрушится на него, боялся черно-белой вспышки смерти. Сам же он написал напоследок: “Никакой связи с Джин Сиберг”, сказал, что “славно повеселился” и “выразил себя до конца”, но возможно ли это? Можно долго теряться в догадках. А можно прочитать переписку Ромена Гари и Раймона Арона.

Эти двое знали друг друга со времен светозвукового шоу на лондонских руинах и фейерверка берлинских ракет. Они оба сражались за Францию: Арон – на газетных страницах, Гари – в небесах, и оба писали: Гари прислал Арону в пылающий, залитый кровью Лондон свои новеллы, а тот их напечатал. Потом прочитал “Европейское воспитание” в рукописи, посулил автору “блестящую литературную карьеру”, пожелал всяческих успехов и увидел, как его слова сбылись – всем известна судьба первого романа Гари, которой он сам удивлялся в письме к другу: “Мой дорогой Раймон, что происходит? Что, черт возьми, происходит?”

Тридцать пять лет спустя Гари прислал Арону свой последний роман с хвалебной надписью. Круг замкнулся: Арон в благодарность прислал Гари написанное в 1945 году письмо, а тот ему в ответ – визитку, на которой стоит дата 29 . XI. 80 – четыре дня до финального выстрела – и написано:

Дорогой Раймон Арон, спасибо за это письмо, оно напомнило мне о тех днях, когда я еще верил “во всё”: в литературную славу, известность, и т. д., и т. д. (…) Ваш преданный друг.

Так, может, не стоит искать других причин? Прежде Гари верил в литературу, которая была для него самой жизнью, смыкалась с ней и перерастала в нее, верил, что литература восторжествует над жизнью, – верил и разуверился в этом. Пламя на алтаре погасло. Слова больше не были светом во тьме.

Люди много путешествуют в течение жизни. Ромен Гари, во всяком случае, путешествовал много. Но путешествуют и после смерти – если, конечно, вы Ромен Гари. С улицы Бак вас в деревянном костюме, под накидкой-триколором, переносят во Дворец Инвалидов, оттуда – в церковь Святого Людовика, где над вами поют панихиду по-польски, “Марсельезу” и бьют барабанную дробь. Потом – на кладбище Пер-Лашез, там два варианта на выбор: в могилу, которую засыплют землей и сверху навалят цветы, или же в крематорий, – вы выбрали второе. Казалось бы, на этом и все, но нет – дальше поезд, машина и лодка, с которой в бухте Рокбрюн будет развеян ваш прах – наконец-то.