Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

Не совсем – я писатель, иду по следам Ромена Гари.

– Знаю-знаю, – сказала она, – все знают. Лично-то я с ним не была знакома, но несколько книжек читала. Я родилась здесь в 1928-м и здесь же прожила всю жизнь.

– То есть живете в этом доме с 1928 года? – переспросил я ее.

Она кивнула. Не знаю почему – ведь я заранее знал ответ, знал, что она скажет “нет”, – я все-таки задал вопрос:

– А вы, случайно, не знали человека по имени Пекельный?

– Пекельный? Конечно, – ответила она, – конечно знала. А вы что, его родственник? Это было давно. Он умер во время войны, как и все остальные.

И указала своей тростью (просто палкой) окно на третьем этаже: “Он жил вон там”.

Одно из двух: или, что вполне вероятно, эта женщина надо мной посмеялась, или она начиталась книжки под названием “Обещание на рассвете”, узнала из нее про Пекельного и убедила себя, что знавала его. Это тоже вполне возможно, бывает же, что вымысел выплескивается из области литературы, вторгается в реальность и смешивается с нею. Я это знаю по себе.

Лет в двадцать с небольшим я первый раз прочитал “Одиннадцать”.

Не знаю, каким диковинным образом попала в мои руки эта солнечно-желтая книжечка с ничего не говорившим мне именем Мишон на обложке и солнечно-ясной прозой внутри, солнечным блеском сиявшей в ночи. Потому что было это ночью в Марселе (после того самого дня в замке Иф), в доме рядом с вокзалом Сен-Шарль с его ведущей в небо бесконечной лестницей, я лежал и читал “Одиннадцать” – сто тридцать семь будто свалившихся с неба страниц, рассказ о том, как была заказана картина, “изображавшая людей той эпохи, когда на картинах изображались Добродетели”, знаменитая картина “Одиннадцать”, групповой портрет Комитета общественного спасения, “светская Тайная вечеря”, какой увидел ее Мишле и написал Франсуа-Эли Корантен, этот “Тьеполо Террора”.

Я тоже видел эту картину. Вспомнил, как несколько лет тому назад стоял в большом зале павильона Флоры, где, как напоминает нам Мишон, висит только она. Воспоминание было смутным, я не мог бы сказать, в каком именно году это было, не мог бы точно описать картину, но по мере ночного чтения тех солнечных страниц краски становились все ярче, и в памяти прояснялись все одиннадцать членов “Великого Комитета Великого Террора”, я видел шелковый кафтан и сапоги Бийо-Варенна, плащ, шелковый кафтан и сапоги Карно, плюмаж на шляпе, которая красуется на голове Приера, другой плюмаж на шляпе другого Приера [60] В робеспьеровский “Великий” Комитет общественного спасения (существовавший с сентября 1793 по июль 1794 г.) входило два однофамильца: Пьер-Луи Приер (Приер из Марны) и Клод-Антуан Приер (Приер из Кот-д’Ор). , которая лежит на столе, бесполезные туфли с пряжками на ногах калеки Кутона, туфли с пряжками на ногах Робеспьера, плащ Колло д’Эрбуа, шелковый кафтан Барера, туфли с пряжками Ленде, золоченый кафтан Сен-Жюста и плюмаж в руке Жанбона Сент-Андре. Я читал “Одиннадцать”, и все одиннадцать вновь представали предо мной в марсельской комнате, неизменные и застывшие, как на картине Корантена. Я, как уже сказал, был уверен, что видел ее. И захотел посмотреть на нее еще раз. Утром рано я уже поднимался по ступеням вокзала Сен-Шарль, но спешил не на небо, а на парижский поезд, в Париже сел в метро на Лионском вокзале и доехал до Лувра, купил билет в музей и спросил служителя, как пройти в павильон Флоры. “Идите вон туда”, – ответил он и неопределенно, по-венециански, махнул рукой. Я вихрем проскочил мимо Венеры Милосской (представляю, как она оскорбилась моей дерзостью, хотела, верно, неприлично согнуть локоть мне вслед, да не хватило рук), не удостоил взглядом Нику Самофракийскую, миновал расфуфыренного Наполеона, возлагавшего корону на Жозефину, оставил без внимания похотливо извернувшуюся “Большую Одалиску”, “Свободу на баррикадах”, которая указывала мне путь к “Одиннадцати”, но “Одиннадцати” что-то было не видно; я повернул в другую сторону, к Моне Лизе, которая ухитряется вот уже целых пятьсот лет корчить всем рожу (это называется улыбкой?), но я только мельком увидел ее на экранчиках, через которые глядели на нее японцы, блаженно ей улыбаясь, – мне-то что, мне плевать на Джоконду, я тут ради картины Корантена…

– Ах, Корантен! – сказал другой служитель, к которому я обратился, чтобы узнать, где, черт возьми, висит эта картина… – Нет никакого Корантена, нет и не было, да и картины нет, ее придумал Мишон в своей книге, это чистая выдумка, и вы, месье, не первый, кто на эту удочку попался.