Дмитрий Пригов - Мысли

Ну, конечно, конечно! — авангард! Оно и понятно! А так вот выйдешь, и природа шепчет: что, милый? что, родной? вот листик! — Где листик? — Да вот же, родной, вот листик! — Где «вот листик»? — О, Господи! Вот, у тебя под носом! — А-а-а, листик! — Да нет же, не «а-а-а листик», а листик! листик! — Ну, я и говорю: листик-листик! — Да нет же, не «листик-листик», а сам-листик! — О, Господи! не могууууу! — ясно, что не можешь!

Так вот.

Роман этот (собственно, у Пурыгина, по-моему, два романа или несколько, и по давности лет уж и не припомню, какой из них читал. Но это неважно, поскольку я знаю, про что пишу, уж поверьте мне!) Так вот, роман этот есть естественное продолжение артистического жеста (а жест этот у Леонида Анатольевича, действительно артистический, и Леонид Анатольевич знает это и гордится этим, недаром же называя себя Леней Пурыгиным гениальным) в другой преломляющей среде. Надо заметить, что по причине особой роли литературы в русско-советской культуре (ну, особой, конечно, в сравнении с ролью литературы в культуре западной или в сравнении с некой идеальной, гармонически-функционально уравновешенной воображаемой — тьфу! противно даже и представлять! зачем это я начал воображать подобное! наверное, все же по причине неизбывной неизничтожаемой страсти к полнейшей объективной исчерпанности перебора возможных вариантов! — возможной русской секулярной культурой), где она, литература, метафорически выражаясь, сожрала (с их, впрочем, всеобщего, правда под аккомпанемент и бряцанье светской и духовной власти, согласия) эмбрионы философии, публицистики, политики, психологии, юриспруденции и кое-чего еще, о чем сказать нельзя (нельзя не по причине недозволенности — сейчас все дозволено! а по принципиальной, онтологической даже — кто знает, что бы могло возникнуть на этом пожранном месте), обретя (литература) определяющую и достаточно высокую, очень высокую, даже высочайшую до умонепостигаемых величин степень перенапряжения в области своей экстрасоциальной направленности, разработав сферу социокультурную, резко ослабив прочие валентности (причем то же самое характерно и для русского авангарда 20-х годов).

Посему произведения примитива литературного, в отличие от изобразительного, были зане отторгнуты в маргинальные зоны культурного существования, тем более что грамотность, то есть обучение грамоте, с первых же шагов было облечено в конституцированные литературные штампы, сквозь которые должны были моментально угадываться, прямо осязаться каноны литературного поведения.

Так вот.

Поскольку, как я уже пытался, не знаю, насколько убедительно, описать тот факт, что нет специфического примитива прозаического, то роман Пурыгина, по причине несхожести, естественно, с литературой нормативной, сразу же идентифицируется с авангардным письмом (именно поэтому очень важно оговорить и четко артикулировать авторский имидж — который, кстати, может и поменяться, — определяемый по всей сумме презентаций, включая и изобразительное искусство). Скорее всего, это проза ассоциируется с литературным сюрреализмом и отчасти с современным «черным» письмом (что в какой-то мере верно, так как и реально напитана китчевыми городскими мотивами и приемами).

Вообще-то примитив и китч связаны прямым наследованием второго первому, являясь воспроизведением архетипов человеческого сознания на материале традиционно-деревенской культуры (в первом случае) и на материале поселковой и пригородной культуры (во втором случае). Явление же поп-арта (в отличие от узко-стилевого направления поп-арт), весьма существенно, впрочем, отличаясь от своих предшественников, достаточно многое все же у них заимствует и являет<���ся> как бы завершающей в этой триаде эпифеноменов всякой культуры, как бы даже завершением в гегелевском смысле — а почему в гегелевском? — как почему? — при чем тут Гегель? — ну, не в шеллинговском же! — пожалуй, да! — вот, я и говорю: в гегелевском! — тогда согласен!

Превалирование китчевых элементов в сюжете и как в выборе, так и в характерных чертах героев (впрочем, не переходящее нигде в поп-артистское с его перенасыщенностью массмедиумными и идеологическими штампами) романа, как и явление аналогичных героев в живописи Пурыгина, ее сложно-вертикальная структура, иконически-парадные ряды портретов и фигур, сложно-символическая нагруженность деталей делает творчество Леонида Анатольевича весьма далеким от чистого примитива, и только в соседстве с профессиональным искусством может рассматриваться как некая презентация «примитивного» сознания вообще.