Дмитрий Пригов - Мысли

Да, так вот.

Благодаря сиянию геральдической возгонки мистически-коллапсирующей с мерцанием метафизических провалов очерченности контуров, герои эти оказались в культурно-порождающем отношении как бы стерилизованы и объявились, естественно, в сфере нелитературной, куда их, собственно, и экстраполировала (а, отнюдь, не отыскала, как в старые добрые времена Тургенева и Гончарова) литература.

И все тем бы и кончилось, если бы из-за спины этих героев, может быть по причине все той же геральдической возгонки мистически-коллапсирующей с мерцающими метафизическими провалами не возник их мыслимый, предполагаемый, как бы могущий быть описанным во всех своих параметрах (но до поры не явленный) как страх и ужас ночной, страшнее врага и антисоветского героя (вполне понятного во всех своих проявлениях, даже в противоположно-направленной векторности), — то есть если бы, не объявился советский антигерой.

Так вот.

Если теперь вернуться к проблеме возможности сведения на пространстве одной сцены двух Ерофеевых (опять оговорюсь, со всеми особенностями как лично-стилевыми, так и культурно-возрастными), то оба являют обретшего дар самостоятельной авторечи, самоартикуляция, советского антигероя советской героической литературы с набором всех словесных, идеологических и поведенческих клише (то есть иконических образов-предметов), но размытых, раздробленных и перекомпонованных, используемых самым неиконическим способом. (То есть — некий ужас, могущий только присниться Кавалеру Золотой Звезды.) Надо заметить, что поскольку этот антигерой был загнан в такие неартикулированные тверди, то проявление его проходило некоторыми стадиями отслоения, порождавшими на каждой стадии некий промежуточный гибридный тип культурного сознания от Дудинцева через Гладилина, Аксенова, Синявского и некоторых других — до Ерофеевых.

Вместе с этим антигероем пришли в литературу и отторгнутые, не существующие для советской литературы стороны жизни и языка, то есть «небытие» советской литературы. Соответственно, советский антигерой стал и наследником советской антитрадиции — Достоевский, Сологуб, Розанов. То есть, если анти помножить на анти — получится герой традиции Достоевского, Сологуба и Розанова.

И если Ерофеев Первый, являясь антигероем советской литературы, в своем литературном и культурном самосознании так и мыслит себя положительным героем в ряду положительных героев упомянутой нами традиции, то для Виктора Владимировича подобное уже утратило привлекательность и смысл. Вполне свободно и даже нахально распоряжаясь своим имиджем «анфан террибль» с известной добавкой такого «инфернального», в глазах всякого русского, элемента, как явная игра с аллюзиями и заимствованиями из западных отравленных источников, он является уже как бы ночным кошмаром не только Кавалеру, но и Алмазному венцу, Зубру, Тяжелому песку и пр. (Кстати, именно описанная буквально в последних строчках этого сочинения разница между двумя Ерофеевыми и укладывается в формулу «Этот Ерофеев вам не тот Ерофеев».)

Что касается последней формулировки «Ударим Ерофеевым по Ерофееву», то я знаю, есть охотники до воплощения ее в жизнь, но время, как мне кажется, еще не пришло, да и ведь Сорокин, Рубинштейн, Кибиров, Холин, Некрасов, Харитонов, Кабаков, Булатов, Чуйков, Монастырский, Сухотин, Орлов, Лебедев, Бойс, Уорхол, Гундлах, Ануфриев, Захаров, Звездочетов, Комар, Меламид, Соколов, Лимонов, Брускин, Дышленко, и Гаврильчик, и Тарасов, и Хаген, и Пивоваров, и Мироненко, Кривулин, Попов, Гереев, Коваль, Липский, Рамакришна, да и я сам, пожалуй.

Вот.

Я же говорил, что не по делу.

Название сие, перенесенное, скажем, из сферы культуры в сферу артикуляции религиозного и мистического опыта, напомнит нам формулы апофатических постижений, перенесенные опять назад в зону культурно-эстетическую (но сохраняя на себе пыль, некую теневую память и отсветы этих предельных усилий), <���которые> как бы открывают нам возможность (собственно, возможность всегда открыта, но как бы освещают, оправдывают эту возможность) неких боковых конгениальных усилий в описании неких феноменов культуры, этих усилий на боковом пути при невозможности нагнать этот феномен, следуя ему в хвост, то есть по-простому, когда действительно сказать нечего, а молчать тоже ведь не всегда возможно.

Да, да! Сказать, действительно, нечего, а молчать не можно! Не могу, в смысле, молчать! А сказать, как оказывается (и не по глупости нашей, а наоборот — по высшему истинному постижению предмета), решительно нечего! То есть, конечно, есть чего, но ведь каждое третье, нет — второе слово (да что там лукавить-то — каждое первое, и даже, случаем, допервое) уже, в смысле, не сказано, а завязано на определенный контекст, так что берешь это слово (вернее, хочешь взять! хочешь! так мало ли что ты хочешь, сука!), а за ним и все другие, как некий вязкий кисель, потянулись. То есть хватаешь ты это слово, рвешь его, а оно не берется! ты впиваешься в него зубами, зубами сердца, зубами умозрений исполинских, зубами души страждущей, рвешь! рвешь его! и вдруг летишь, летишь, летишь — поля, леса, моря, Черномор, борода, кости, черепа — так это ж оно тебя несет, а не ты его! То есть если, конечно, правильно взять (в другом смысле-варианте), то можно и за маленький кончик (как у Всеволода Николаевича Некрасова) и весь мир словесный до пустоты вынуть — вот так все слиплось, Господи! Боже мой! В смысле: А поворотись-ка, сынку! Ой! чтой-то все вокруг завертелось! Вон уж и поляки голову мне свинчивают! Вот так! А что? Ничего.