Дмитрий Пригов - Мысли

Ув. Дмитрий Александрович!

Все три вопроса чрезвычайно содержательны (чего я от Вас всегда и ожидал) и трудны для внятного ответа. Степень трудности (для ответа) у них вот такая для меня (по порядку) — 1, 2, 3.

Поэтому отвечу сначала на вопрос № 3.

Этот вопрос выглядит провокационным, так как ответ содержится в постановке 1-го вопроса. Это как проверка «на понимание» в первом классе школы: Если сложить два яблока, будет два яблока, а что будет, если сложить две груши?

Из предпосылки «фантомизирующего искусства» — Вами изложенной (1 вопрос) — с которой я совершенно согласен — следует, что и сам художник в этом состоянии — находится в «мерцании» — между «художником» — со всеми ему присущими свойствами — и прежде всего, как Вы справедливо замечаете — чувством «осознания себя большим художником» — и нехудожником, то есть зрителем, смотрящим на художника со стороны, оценивающим его и т. д.

На второй вопрос.

Мне опять очень нравится, как Вы употребляете этот заколдованный «Бермудский треугольник». Два члена этого треугольника составляют «заговор», как Вы совершенно справедливо указали, за спиной у третьего. Мне кажется, в случае заговора художника и зрителя за спиной «культуры», «культура» ничем не рискует, как в первых двух случаях, — ведь сам заговор, по моему мнению, будет происходить на территории «культуры», и им деваться некуда — ведь «заговор» происходит на языке культуры. Конечно, «проблемы», которые могут обсуждать тот и другой, могут касаться, как опять Вы справедливо заметили, науки, религии, нравственности и т. д. Но тогда беседуют уже ученые, спасающиеся и т. п., и к культуре в целом это не имеет отношения. В ситуации же, когда в культуре имеются «главные» явления, так сказать, «художественные», и периферийные, неважные, нехудожественные, возможен диалог художника и зрителя именно за спиной главной художественной ее стороны, ее «основного зерна», но все равно это «неглавное» принадлежит всему комплексу, как сейчас говорят, культуры в целом.

На первый вопрос совсем трудно дать ответ. То, что Вы указали как ищущее определения, Вы сами описали в прекрасных художественных соответствиях и подобиях — «кащеево яйцо», «рыдающий над гибелью». Размышляя над видом того, что требуется дать в ответе, и глядя туда — я действительно переживаю то, что Вы описали и еще другие состояния — слезы, вздохи, неожиданные волнения и т. п., но лишь только я хочу поточнее разглядеть то, что мне кажется вот-вот будет видным, как мне приходят на ум все те же образы и аналогии, метафоры и притчи, абстрактный геометризм и ташистская пуантель.

Можно повторить за Вами, что «оно» содержится не в изображении и описании, но благодаря ему, оно всегда сбоку, в стороне от изображения, но недалеко, как-то рядом с ним…

Кто сей юноша? Почему я его замечаю, а он меня — нет? А, наверное, потому, что он высокий, на две головы выше меня! А потому что зависть у меня к нему! Потому что я слежу за ним — как уж тут не заметить!

В свое время, вступив в зону авангардных и модерных исканий, я обнаружил, что для представителей предыдущих культурных поколений эта зона не то чтобы плохая или хорошая — она просто «неискусство». И уж тогда стало мне понятно, что когда воскликну я в праведном гневе: Это же не Искусство! — стало быть, пришло нечто новое, мне уже не по зубам. Надо сказать, что я долго держался, или искусство долго держалось, несколько поколений мы с ним держались, и вот впервые на 47-м году жизни с трудом удерживаюсь, чтобы не закричать.

И еще заметил я, что зачастую персонажи произведений предыдущих поколений художников и литераторов как бы персонифицируются в авторах последующих культурных поколений, как бы воплощая в жизнь отвлеченно-культурную проблематику. Так, герои Кафки стали авторами экзистенциальных романов, а герои Борхеса (во всяком случае, у нас, в нашем регионе) обрели фамилии Рубинштейна, Сорокина и др. и стали писать то, что, собственно, и писали герои Борхеса, такие как Пьер Менар, автор Дон Кихота.

Вот так.

Так вот.

Многочисленные молодые, энергичные (гораздо энергичнее нашего героя), талантливые (не менее талантливые, чем наш герой) работают — и все понятно.

А что делает наш герой? В каком смысле герой он? А он герой альбомов Кабакова, текстов Рубинштейна, акций Монастырского. Он воспитал себя, вернее, его воспитали, воспитало, воспитала местная культура как некий новый истинный жест художнический, и лелеет его, и как он ни повернется в ней — все художник!