Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот, жизнь подобных мелких сообществ возможна и должна, коли такое понадобится, ориентироваться на средний и малый бизнес, который явится неизбежным соратником в подобной стратегии выживания и возможной укрытой и долгой борьбы за передел власти. Ну, условно власти. Нет, все-таки власти. Ну, в лучшем смысле этого слова. Не в качестве идеала, а в качестве некой показательной визуальности можно представить себе сеть подобных небольших, достаточно укрытых от внешнего мира кругов, пересекающихся самым различным и прихотливым способом, с достаточно определенной повязанностью их членов нравственной и позиционной общностью. Да, сообществ, с трудом могущих быть апроприированными государством и институциями или быть переориентированными на их интересы.

Естественно, что достаточно видоизменится и художественная стратегия, и поведенческая модель членов подобных сообществ.

Жесты, ориентированные на близкое, почти интимное понимание и соучастие, потеряв резкость и размашистую героичность, приобретут в пластичности и сдержанности. «Слабые» и мерцательные модели поведения приобретут большую проникаемость и обаятельность. Лучший ли это вариант? Нет абсолютно лучших вариантов, но в пределах описанной социокультурной ситуации (ежели таковая осуществится и будет зримо иметь хоть какое-то определенно-осязаемое историческое время) таковой выход будет выходом по личностному спасению и спасению личности (я все-таки надеюсь, речь не будет идти о физическом выживании).

Но и, возможно, снова доживем до того фантастического времени, когда юноша художник, вопрошаемый о некоем конфликте с коллегой ли, компаньоном ли, куратором ли, ответит: — Да вот у меня два ликеро-водочных завода…

А что, время в России до сих пор не историческое, а движется природно-сезонными циклами — зима, весна, лето, осень.

Да, будущее мрачновато! Сказал я это и сам ужаснулся — прямо реакционный романтик какой-то. А что поделаешь? Сейчас, в непосредственной близости от столь многозначительно круглой даты по-другому просто и невозможно. Если люди так яростно и неистово бросаются и на более простые обыденные, просто и часто возвращающиеся дни рождений, новых годов, годовщин свадеб и пр., то можно себе представить, чем они способны нагрузить столь значимые даты конца столетий, а уж тем более — тысячелетий, выдающиеся, выпадающие на долю редких поколений. И я, и я среди них тоже! Но я не об этом. И не о мрачности мировых социальных проблем, и не о перспективах монструозного российского бизнеса — пусть их! Это все, конечно, мрачновато, но и кукольным образом калейдоскопично. Нет, я совсем о другом. Я о далеком будущем, до которого, пожалуй, и дожить-то не суждено. А зачем тогда о нем? А страсть вот такая! И не только у меня.

Наше время, объявленное постутопическим, беспрерывно только утопиями и занимается. Конечно, надо оговориться, что в сфере социальной, бывшей основным производителем утопий — от различных религиозных через коммунистическую и фашистскую до утопии общества всеобщего благоденствия, — действительно, как-то с этим делом поутихло. Перепробовали, и бессмысленный опыт человечества в этом направлении заранее уже теперь обесценивает тотальные упования, оставляя за ними право быть неким интеллектуально-декоративным элементом в букете одновременно существующей массы иных. Однако же прирожденная человеку страсть строить замки на песке и дворцы в воздухе, страсть заглянуть в неведомое, порой в недозволенное, страсть диктовать будущему, каким ему быть, просто перемещается в другую зону человеческих упований, переквалифицируется в иное, раздувает пузырь в другую сторону. И наиболее безудержно это происходит в стране, где, собственно, и объявилась идея, вернее, утопия постутопичности. В стране, по нашим, да и по высокомерным европейским представлениям, лишенной духовности и фантазии, — в Америке. Помните, любимый анекдот про американца, где-то в Оклахоме прочитавшего Шекспира и с удовлетворением замечающего: Да, неплохо писал этого Шекспир, в нашем штате не больше десяти так могут. В общем, Америка в этом отношении замечательная страна. Ну, она замечательна во многих отношениях, которые все и не перечислишь и не опишешь в одной статейке слабыми усилиями мало в ней разбирающегося литераторишки. Однако же и мы кое-что умеем! И мы имеем право! Не только ей судить нас! И мы можем! И я могу. Особенно же относительно одной ее стороны, мной сугубо различаемой по причине некоего злостного пристрастия к ней. Конечно, Америка необременяема в той мере, в какой Европа, балластом традиций, многовековых устоев и укладов, и старинных представлений о мире. Она является ареной легко возникающих бурь и пожаров новейших страстей, потом распространяющихся по всему миру. Как мощный и несколько ужасающий океан Лема, из его «Соляриса», она ворочает огромную антропоморфную куклу, постепенно обкатывая, превращая во вполне приемлемое нечто человеческое. Последний пример — это огромная и нескладная пока феминистско-антимаскулинно-агрессивная кукла нового перераспределения половых социальных ролей, явленная в женских разборках с Клинтоном. Удивляющаяся и посмеивающаяся Европа через некоторое время в итоге, покочевряжившись, примет к потреблению обкатанную таким гипертрофическим образом и доведенную до человеческих размеров и ума это социокультурную проблему, норму и способы ее разрешения. Подобные американским, своей чрезмерностью, страсти в некотором роде, конечно, со всеми поправками на время и культуру, можно обнаружить в начальные времена государственного христианства в Византии, когда толпы обуреваемых людей убивали просто друг друга на улицах Константинополя по поводу формул и догматов веры, которые ныне вполне рутинны, обиходны и даже незамечаемы. Но это так. Я отвлекся. Я ведь, собственно, совсем не о том. Я ведь хотел рассказать о Голливуде.