Дмитрий Пригов - Мысли

Соответственно, иллюзии о возрождении поэзии в ее прежнем статусе (без изменения позы поэта, способов порождения текстов и их презентации) покоятся на неартикулированном, но явно лежащем в основе подобных мечтаний представлении о возвращении прежней культурной иерархии.

Правда, у поэзии есть мощный аргумент и в ее нынешнем противостоянии массмедиа и поп-культуре и прочим соблазнителям слабых человеческих душ — он прекрасно сформулирован в замечательной немецкой поговорке: «Говно не может быть невкусным, миллионы мух не могут ошибиться».

Книга весьма продуманно выстроена и стлистически чиста. Но с ее буквальными версификационными приемами (строфика, повторы, прихотливость ассоциаций) она относится скорее не к жанру прозы, но так называемых текстов. И в этом отношении она, конечно же, лежит в прямой традиции текстов Л. С. Рубинштейна. Но в отличие от рубинштейновского откровенного манифестирования конструктивного принципа с мерцающей лирической интонацией, в данном тексте, наоборот — именно лирическая интонация обнажена до предела. В то время как конструктивный принцип сводится, в основном, к прямому приему поэтической строфики, что находится в достаточном противостоянии современной тенденции понимать прозу как крепко сколоченный и, желательно, захватывающий сюжет. Данное сочинение находится в пределах вполне различимой ныне тенденции беллетризации предыдущих радикальных литературных практик.

Читается вещь исключительно легко и именно как поэтическое произведение. Постоянное возвращение к памяти умершего учителя, при всей несомненной искренности и, очевидно, реальной достоверности, тоже прочитываются как мифопоэтический прием. Эпизодические (но отнюдь не редкие) отсылки к профессиональным музыкальным терминам и реалиям придают всему тексту легкий аромат снобизма (опять-таки, независимо от вполне прочитываемой авторской профессиональной принадлежности). И этот же текстовой пласт служит как бы камертоном всей структурно строго выстроенной вещи и и ее почти музыкально-чистого звучания.

Весьма короткий объем повести не позволяет вычленить на ее пределе какой-либо осмысленный законченный сюжет. По настрою и ситуативным обстоятельствам повесть относится к вещам типа «Три товарища» Ремарка. К концу в ней даже прорисовывается некий зародышевый сюжет спасения тремя приятелями своего боевого друга. Надо заметить, что вкрапленные военные эпизоды на удивление бледны и формальны, что вызывает подозрение: не написаны ли они с чужих слов. Или, в противном случае, это ставит проблему культурного табуирования травматического опыта, что вполне понятно и оправданно с точки зрения выживающей человеческой личности, но совершенно провально в случае реализации ее как писателя. На фоне современной прозы, повесть удивительно целомудренна. Даже в фронтовых отрывках персонажи изъясняются исключительно деликатно и эвфемистично. Короткие минималистические фразы и повествование от первого лица придают вещи некое строгое и лирическое звучание, но резко обрезают горизонт используемых слов, языков и захватываемых в действие событий.

Это произведение (в данном случае мы рассматриваем второй том, хотя, понятно, он неразрывно связан с первым, и все здесь сказанное, вполне относится к обоим томам) на российских пределах, пожалуй, первое и пока единственное явление столь популярного в мире жанра фэнтези с его тягой к монументальности, эзотерике и притом некой, если не глумливой, то лукавой, что ли, ухмылке. При определенной оптике и попадании в ритм повествовании оно вырастает в грандиозное построение, наподобие вполне прочитываемого в подоснове великого китайского романа «Путешествие на Запад». Читавшие его, несомненно, обратят внимание на предметы, используемые героями Пепперштейна в качестве оружия и имеющие прямые аналоги в китайском произведении. Бесчисленные фантастические и почти непредсказуемые превращения героев и перекраивания ситуаций не могут не порадовать вкус пристрастного читателя. За простотой языка и как бы даже наивностью изложения (как и все подобного рода тексты, данный тоже исполнен изрядной доли неизжитого инфантилизма) проглядывает немалая начитанность, погруженность автора в мир современных философских идей и писаний.