Дмитрий Пригов - Мысли

И надежды нынешней русской словесности не в обольщении кентаврической реликтово-современноподобной ситуацией и условиями (но и не в патетическом поругании этого), а в становлении социума и рынка (коли мы уж обречены на него) и, соответственно (уж извините за грубый социологизм), соответствующей культуры. А что, Михаил Юрьевич, нельзя? Можно! Я ведь, собственно, ничего иного, сверх вашего, и не сказал. Так, кое-что, необязательное, но тревожащее душу. Вот и выложил все начистоту, уж не обессудьте.

Так что вполне можно разыгрывать бестселлерную либо интеллектуальную карты либо уходить в смежные зоны визуально-сонорно-перформансно-виртуальные (где, конечно, вербальное будет слабым, рудиментарным, вырожденным элементом). Кстати, примеры успешных (ну, получетверть, одна восьмая — успешных) попыток этого рода есть. Да и мы сами. А? А кто мы сами? А сами мы — те, кого мы и описали (ну, конечно, без малой толики заслуженных нами хотя бы уважения, если не денег), ориентируясь на пример нас самих, пытаясь с нас самих и взять пример для экстраполяции в будущее в виде нас самих, но в некой, что ли, степени немыслимого улучшения (и уж, будьте уверены, все там с деньгами и успехом будут в порядке!).

И, конечно, несть числа всего промежуточного, среднего, частного, специфического, равновесного, общепривлекательного, но уже, естественно, в скромных, не в профетических, а прикладных размерах. Культуру, культуру надо строить, господа! И социум! И рынок! И все прочее!

Почитание имени Пушкина как основной символической ценности российской (именно российской) культуры было заложено знавшим в этом толк Федором Михайловичем и окончательно конституировалось в 1937 году советской властью. Дальнейшие годы были уже скорее временем апроприации и приватизации его как институциями, так и отдельными лицами (впрочем, синонимами институций, в удачливых случаях). Имя / образ Пушкина настолько апроприирован, задействован и использован, это пространство настолько темперировано, что в этой области уже невозможен столь милый сердцу недавних крутых новороссийских бизнесменов и криминальных деятелей бизнес с 200–300 % прибылью. Только процентов 5–7. Но их сердцам, как и сердцам, скажем, авторов вступления и заключения, мил только крутой бизнес в его апологетической или скандальной форме, а за другое им приниматься неприлично. Но мы-то люди скромные, мы рады и скромной достойной прибыли на поле функционирующей культуры. Увы, пока даже и у искушенных деятелей на этом поле оптика не разработана для считывания таких мелочей, как нудная рутинная культурная работа, а не кавалерийские наскоки.

Естественно, тексты данной книги в пределах конкретных авторских стратегий являются если не частным случаем, то, во всяком случае, только частью их более обширной деятельности. Они возникли на пересечении этих стратегий, общекультурных тенденций и социокультурного феномена под титлом: Пушкин.

Обозначая это как «феномен Пушкина», мы имеем в виду некую многопространственную виртуальную конфигурацию, состоящую из множества фантомов Пушкина — академический фантом Пушкина, государственный фантом Пушкина, народно-патриотический фантом Пушкина, западнический фантом Пушкина, литературоведческий фантом Пушкина, духовно-квазирелигиозный фантом Пушкина, иронически-травестийный фантом Пушкина, авангардно-неглижирующий фантом Пушкина и многие возможные, либо уже реализованный фантомы. Именно множественность подобных фантомов и создает многомерность образа Пушкина в русской культуре.

Ну и, конечно, добавочная, все перекрывающая страсть их адептов, почитающих, что имеют дело с неким реальным Пушкиным, добавляет этой конструкции еще и некую драматургическую динамичность взаимных препирательств, укоров, поношений и анафем.

Вот тут и возникает необходимость в скромной, настойчивой и рутинной культурной (а не исследовательско-литературоведческой), апроприирующей и пластифицирующей работе, которой мы и занимаемся.

Возникает естественный вопрос: почему это мне вдруг и так сразу быть японским студентом? И, буде так станется, почему японскому студенту мне предпочтительно станет поведать именно о русской поэзии? Ну, с русской поэзией — понятно. А почему бы и нет? Тем более, что в ней, сохранившей достаточную языковую и поведенческую архаичность, в наибольшей, может быть, степени и чистоте в современном расплывающемся и взаимоперекрещивающемся мире сохранились черты национальной культурной идентичности. Может быть. Во всяком случае, смею верить и имею смелость в том вас уверять. То есть мне сие потребно для свободы поведения, решительности утверждений и простительной ограниченности в пределах данного задуманного текста.