Дмитрий Пригов - Мысли

Что, впрочем, не мешает многим из нас сегодня с прежним энтузиазмом поддаваться всем этим милым, безумным и опасливо манящим мечтам и грезам, искренне включаясь в очередную кампанию по «вестернизации» русского общества (теперь уже русско-советского, что, в общем-то, проблему не облегчает, но не то чтобы осложняет).

В кампанию эту с первых же ее шагов весьма активно включилась и наша литература (естественно: ведь она — наше все), и вместе с ней и мы (а почему нет?) отчасти поддались соблазну и решились на небезопасную попытку опасного прогноза — что же станется с нею, с литературою, в случае, если вдруг эти безумные мечты осуществятся и Россия действительно вырвется из многовековой циклической, квазидинамической ловушки, которую она сама же себе и подстроила?

Должно со всей скромностью заметить, что все черты, приписанные нами как предыдущей, так и нынешней русской действительности, весьма известны, и описание наше не претендует на экзотическую неожиданность обнаружения тайных и неведомых досель сакральных механизмов порождения нашей банальной, в общем-то действительности. Просто на материале вполне известном и посему, казалось бы, взывающем давно к четким, последним и не обольщающим выводам, мы и хотим эти выводы наконец без наркоза до конца произнести.

Так вот, выводы, к которым приходится прийти в результате этих строго научных прогнозов, оказываются столь же печальны, сколь и (да, да!) комичны: писатели, обуреваемые в этой своей борьбе за европеизацию России, то есть, как понятно априори, будучи обуреваемы вполне благородными и прогрессивными порывами (то есть те из писателей, которые сознательно и добровольно приняли на себя звание «прогрессивных»), сами роют себе яму или, если хотите, подпиливают ту прекрасную многовековую ветку, на которой еще сидят; и в результате окажутся перед лицом полнейшего исчезновения русской литературы как сколько-нибудь значимого социально-культурного феномена.

В этом отношении симптоматичным, но и горестно-забавным подтверждением сего опасного для русской литературы процесса являются участившиеся в прессе выступления советских литераторов (тех, для которых, в отличие от вышеупомянутых, звание прогрессивных отнюдь не столь уж привлекательно) в защиту нравственности и прочих не менее основательных и ценных морально-этических нагромождений. «Да отчего мы так осатанели и что делим? — горестно восклицает, к примеру, бывший первый секретарь Московской писательской организации Ал. Михайлов (Слово без микрофона // Советская культура. 1991. 12 янв. С. 3). — Ведь уж и делить-то нечего, все разбазарено, похищено, подвергнуто глумлению — в экономике, в культуре, в недальней нашей истории. Мстя прошлому за глад и мор, за пагубу миллионов людей и людских душ, мы забываем, что в это время народ жил, напрягая хребтину, хранил, как мог, очаг свой и семью, отвоевал родную землю в беспримерном смертоубийстве. На это бы опереться, коли подошли к краю. Честь и достоинство вспомнить и какова их цена…» И т. д. Полагаем, восстановить дальнейший, весьма тривиальный, хотя и по-своему заклинательно-ностальгически убедительный набор охранительных аргументов, нетрудно. А вот и другое высказывание, звучащее уже из прямо противоположного, «неофициального» лагеря и принадлежащее писателю Ф. Светову, успевшему совсем еще недавно отсидеть срок «за религиозные» и прочие свои убеждения: «Мы — одна страна, один народ, одно тело. И страдания у нас общие, и вина у каждого, и надежда одна…» И проч., и проч. Общее, пожалуй, у них и тех, к кому они апеллируют (заметим, что у многих, обуреваемых охранительными идеями и не имеющих прямого отношения к литературной деятельности, сознание, даже по сравнению со средним русским облитературенным сознанием, сугубо беллетризировано), ощущение собственного краха, приближающегося исчезновения такой культурно-значимой единицы, как русский писатель, с авансцены культурного процесса, интерпретируется нашими литераторами (которых в целом трудно заподозрить в чрезмерной склонности и способности к саморефлексии) как крах нравственности, культуры и вообще — крах всего святого.

Попробуем теперь (может, не столь страстно и эмоционально, оперируя понятиями и терминами более сухими и тривиальными) спроецировать возможные последствия этого процесса в плоскость некоего нашего гипотетического будущего (вынужденно опуская совершенно неизбежный переходный период с его гибридными и кентаврическими формами существования). Проекция такого рода позволяет — хотя бы в общих чертах — прогнозировать основные направления культурного процесса и формируемого им нового культурного сознания.