Дмитрий Пригов - Мысли

Дальше следуют вполне привычные в моих, как живых, так и бумагописных, устах заявления монотонно-наукообразные, самоопределительно-идеологизированные и довольно-таки радикально-бескачественные. Но это простительно, простительно. Непростительно? А? Простительно? Вот я и говорю, что простительно.

Все время, каждый раз, о чем бы ни шла речь, просто ли в дружеской беседе, среди ученых ли мужей, на страницах ли специфических изданий — о перформансе, о поэзии, о жизни как таковой, — мне всё, с какой-то маниакальной обреченностью все время хочется внести в пределы наших культурологических рассуждений категорию поведения в качестве основной отсчетной единицы, объявляющей все остальные частными и необязательными в своей материальной или квазиматериальной конкретности случаями ее проявления. Простите. Простите. Конечно, я понимаю (уж как не понять!), что понятие это весьма размыто и требует вроде бы неких ограничений типа: поведение художника в пределах выставки или перформанса, акции и т. п. Но вот это как раз и неправильно. Я говорю как раз о поведении, в пределах которого приведенные примеры являются частными случаями его материализации, тем более что нынешние поведенческие проекты весьма и весьма расширяются, распространяются как в пространстве, так и во времени (на целые годы, вплоть до проектов длиной в жизнь, то есть проектов, снимаемых исключительно смертью и явных, и истолковываемых только перед лицом смерти — вот так-то!). Сменяя по ходу своего течения и развертывания языки и медиа, они порождают тем самым реальные трудности дефиниции и возможности отделения, отгорожения от простого жизненного поведения, то есть неакцентированного проживания. В этих крайних радикальных случаях, как представляется, наличествует пока только один, собственно, определитель-ограничитель — назначающий жест самого художника с желательной подтверждающе-легитимирующей подсобной и параллельной (ну, подсобной и параллельной — это только в глазах художников, а с точки зрения самой этой подсобной и параллельной — она основная и единственная) деятельностью какой-либо культурной институции. И именно в этом смысле (именно по этой причине мы и решились вклиниться в дискуссию о перформансе) перформанс, в наше время уже не вызывающий ни малого шокового эффекта (во всяком случае, у продвинутой публики), в первые разы и пору своего появления являл не меньшую трудность в его восприятии и идентификации, тем самым выстраивая столь необходимую мне с моей маниакальной идеей разного там поведения линию генетического предшествования, продолжив которую, экстраполировав в будущее, мы можем уже сейчас иметь эвристическую модель рутинности и обыденности, обиходного манипулирования с рутинным понятием поведения. В подтверждение этого процесса и его углубления уже в наше время вослед театрализованным жанрам в пределах изобразительного искусства объявились видео, наукоподобные проекты, компьютерное искусство. Сами по себе они, конечно, обуреваемы немалыми страстями по выстраиванию и обживанию собственного языка и жанровой чистоты. Но в своей глубинной, перекрывающей эти частные интенции сути именно самим фактом объявления их на достаточно узкой и перенаселенной территории они обладают своей конкретностью. Именно на пересечении их осей, взятых в абстрактно-аксиологической очищенности от специфики их конкретных языков, в некой фантомной точке над ними и возникает их оправдывающая, объединяющая, логически им предшествующая в своей актуальной нынешней конкретности фигура художественного поведения. Вот так-то. Уж какой тут перформанс! Это сложно, сложно, я понимаю. Но иначе нельзя! Так вот. В своей вертикальной подвижности и подвижности по всем возможным осям конкретной языковой эманации она, эта фигура, может как быть вполне неразличима для неискушенного взгляда, мелькая по всем осям одновременно, так и совпасть, как бы совпасть, идентифицироваться с одним из них, опять-таки до полного неразличения. Вот такая вот сука! Но в своей доминирующей и диктующей чистоте и, заметим, простоте, ныне актуализированной и нами сугубо заявляемой, она, конечно же, есть уничтожение текста. Оговоримся, привычного уровня текстового развертывания и его считывания. Но это все, естественно, я понимаю, это — умозрения! Наслаждения для уверовавших и принявших! А так — свобода! Перформанс! Чего уж тут! Но если все-таки после этого нелегкого рассудительного периода вернуться к заглавию, то его можно прочесть и как сущностную оценку этого самого поведения, и как оценку в соответствии с поведением.