Дмитрий Пригов - Мысли

Хотя, конечно, в период резких социальных и культурных сломов, когда нарушается плавное течение и развитие культуры и общества, достаточно зыбкая и условно проведенная граница между искусством и социальным действием при всеобщем возбуждении масс становится и вовсе малозаметной. Политика наполняется как бы «художественными» личностями, ведущими себя по законам, скорее, искусства, совершая на глазах у публики именно нами обсуждаемые здесь перформансы. Вспомним «художественно» одаренных большевиков и нацистов — Троцкий, Луначарский, Сталин, Гитлер, Геббельс. Да и наше время не бедно — Жириновский, Марычев, Лимонов, Лукьянов. Действительно, что и отмечено давно, политика и искусство весьма близки как по работе с неосязаемым, виртуальным материалом, так и способами эмоционального и магического воздействия на массы.

Так вот, взглянув на способ явления художника и художества обществу с этой, несколько расширенной и специфической точки зрения, нам, возможно, будет легче подступиться к выбранному нами роду и жанру артистической деятельности — перформансу.

В общем-то понимать и принимать незнакомое всегда нелегко.

Помню, в бытность свою бедным и необразованным студентом первого курса художественного института я испытал превеликие трудности подобного рода. Был я окружен в институте студентами — детьми художников и выпускниками специальных художественных школ, весьма продвинутых в знании современного искусства. Тогда-то я испытал все превратности и жестокости диктата художественного вкуса. Сейчас, когда я пишу вот это, обращаясь к вам, я как бы говорю спокойно и нейтрально: ну вот есть такое вот! Может, посмотрим на него! Оно вообще-то, интересное, хотя и незнакомое и через то трудноватое. Но, конечно, я вам ничего не могу, не хочу, да и просто не имею права диктовать! Просто, мне кажется, есть нечто, что могло бы вас дополнительно развлечь, либо послужить предметом нетривиальных размышлений, дать пищу уму, а сердцу повод для прекрасных переживаний — вот моя интонация. А тогда — нет. Тогда во всем обществе, да и в культуре в целом, царил принцип единственно возможного и единственно правильного, единственно ценного. Даже в своем противостоянии подавляющему все вокруг официозу оппозиционеры воспроизводили подобный же принцип и тип поведения в своих рядах — только это вот хорошо и достаточно! А что мне было делать в их окружении, воспитанному на весьма банальном и мещанском восприятии искусства, чуждого всему иному и не знакомому ни с какими новшествами даже конца XIX века (а это был уже год 1959)? Я ходил тогда в музей и тупо, с отчаянием вглядывался в только-только появившихся и дозволенных импрессионистов, подталкиваемый к тому мнением продвинутых соучеников, отвергавших моего возлюбленного Репина и восторгавшихся новациями конца прошлого века. Даже больше: страшно и сказать, они знали и, как утверждали, видели в закрытых запасниках музеев, понимали и восхищались абстракционизмом! В смятении бродил я по залам Пушкинского музея, рассматривая запредельные для меня тогдашнего полотна с дикими цветовыми пятнами, и не понимал, что же в них надо понимать. И вот однажды, примерно через месяц усердного хождения, я понял. Да, я понял просто так, вдруг и сразу — понял. И понял, что все надо смотреть просто и прямо. Как точно так же однажды достаточно уже для себя поздно понял, что музыку надо слушать тоже буквально — то есть слушать звук за звуком, не опережая, не отставая и не отвлекаясь. То есть мы не умеем смотреть и не понимаем потому, что пытаемся сразу же высмотреть нам знакомое. А его там зачастую и нет. Там есть, там много чего есть, но другого. Да, сколько же испытал, перестрадал я с этими импрессионистами! А все по собственной глупости! Но зато и была мне на будущее и навсегда хорошая наука! Чего и вам советую.

Так вот, обращаясь к перформансу.

Возвращаясь к тексту и авторству. Постепенно, в достаточно медленном развитии веков и культуры, ну, если и не развитии, то хотя бы в приближении к нашему времени, все большее значение приобретала проблема авторства. Очень важно стало — кто сказал. Оказалось, что в результате важнее не то, что автор узнаваем через свои вещи, но то, что вещи понимаемы и узнаваемы через сложившийся образ автора. То есть все чаще вопрошали: кто сказал? А не: что сказали? И в этом совсем нету насмешки над смыслом сказанного, или его умаления. Именно смысл и есть в том, кто сказал. Мы, конечно, утрируем, как и все сказанное перед этим. Но именно в таком предельном, радикальном аспекте легче всего выявить интересующую нас проблему. Только ради этого, а не эпатажа, шока или парадоксальности ради. Нет. В нашем рассуждении нет агрессивности. Во всяком случае, мы пытаемся, чтобы ее не было, и поэтому столько всяческих неуклюжих оговорок. Так вот, именно судьба, доказанная и осуществленная ценность усилий и движения в некоем направлении осмысляет значимость высказывания. Особенно в пределах культуры развитой, сложной и даже переизбыточествующей, полной огромного количества текстов, картин, плодов и результатов творчества тысяч художников и писателей. Так что, во-первых, сказать что-либо осмысленное или сделать, похожее на уже сделанное и осмысленное, не так уж и трудно. И во-вторых, ценность приобретает не столько порождение еще одной утомительной вещи, но метод, способ организации уже существующего. То есть, как говорится в науке, ноу-хау.