Роберто Котронео - Отранто

Козимино стоял возле замка и делал мне знаки, указывая на кого-то на другой стороне улицы. Я поглядела на него в недоумении, и мне на память снова пришел мой незнакомец и «молочное» небо Козимино. Однако ни цвет, ни освещение в этот день не предвещали никаких «чудес», хотя с неба изливалось что-то неуловимое, словно острый сок, привкус которого явственно ощущался в горле.

Я встала и побрела по направлению солнечных лучей искать незнакомца. Свернув в крошечный переулок, такой узкий, что он казался входом в дом, я спустилась вниз на две каменные ступеньки и заглянула дальше. Там, в глубине, сияло море света. Я же двигалась в тени, и эта холодная тень оставляла на коже странное ощущение, словно я шла по невидимому сырому подземелью, и при этом знала, что сюда меня перенес незнакомец, и улочка известна только ему. А в конце улочки сияло море, очень похожее на то, которое я видела каждый день, выходя из собора. Море казалось раскаленно-белым, как серебристо-белая краска, о которой отец всегда говорил, что она была бы хороша для копий Рубенса. Однако один из его друзей по неосторожности отравился ею и умер. Отец сам не пользовался белой серебристой, но рассказывал, что Рубенс умел довести этот белый цвет до такой ослепительности, что рядом с ним все белые краски казались серыми: «Это не я говорю, это сказал Ван-Дейк, а он знал толк в красках». Меня с детства околдовала эта сверкающая краска, которая ложилась очень ровно и не смешивалась ни с какой другой. Я знала, что ее пыль опасна, и растирать ее надо очень осторожно. Прежде чем использовать эту краску, венецианцы около года выдерживали ее на воздухе. Уже потом, в Венеции, я узнала, что белая серебристая — это карбонат свинца [6] Свинцовые белила (прим. перев.). , и что со временем она темнеет. Когда названия красок еще ничего мне не говорили, и я воспринимала цвета через детали картин, этот белый связывался у меня с белизной манжет «Продавца воды из Севильи» Веласкеса.

Стена, которой сейчас касается мое плечо, цвета той же белой серебристой краски, разбавленной льняным маслом. Краска может потемнеть, если ее долго держать на воздухе, но способна и сохранять цвет, как никакая другая. Я повернула, шагнула в ослепительно белый свет и увидели незнакомые дома, зеленую дверь, маленький сад за стеной и дерево… Какая удивительная тишина! Слышится только голос Козимино, который повторяет: «Синьора, только скажи мне, и я отвезу тебя до самого порта Бадиско, если захочешь». Но Козимино рядом нет. Я петляю по незнакомым улочкам, и, через несколько мгновений, снизу, с бастионов, доносится шум прибоя. Где я? Сквозь короткий переулок снова выхожу на свет. Почему никто не попадается навстречу? Нет, вот кто-то хорошо одетый наклонился над парапетом и смотрит в море. Это снова он? Или кто-то другой? Я делаю шаг в его сторону и слышу голоса. Люди здороваются со мной, дети затевают игру. Я боюсь о чем-то догадаться, и мой страх похож на белую серебристую: он такой же густой и вязкий и так же плотно покрывает все вокруг себя. И он так же ядовит, даже если его целый год выдерживать на воздухе, как поступали венецианцы, часто доплывавшие до этих краев. Ветер в корму им дул тот же, а вот свет был другой.

«Синьора, только скажи мне…», — повторяет Козимино с деликатностью, отличающей местных жителей. Козимино относится ко мне, как к иностранке, и смотрит своими разными глазами вкось, как бы давая понять, что ни за что не отвечает. Белая серебристая… «Берегись этой краски, насколько можешь, ибо с течением времени она чернеет» — предупреждает Дженнино Дженнини.

Берегись, насколько можешь… Белизна домов, сверкание камней — все почернеет и перестанет пропускать свет. Краски Отранто, с его белой серебристой и с мрачными, темными бастионами, вообще не прозрачны. Чтобы получить темно-коричневый тон для бастионов, надо смешать сажу, воду и гуммиарабик. Этой краской пользуются, чтобы передать фактуру камня или наметить контуры на большой картине. Отранто с моря — это темно-коричневые бастионы, а дальше, до самого холма Минервы вверх — серебристо-белая краска колокольни, кафедрального собора и домов. Все это вместе смотрится, как незавершенный, забытый набросок.

Снова стало тихо. Я вглядываюсь в море и чувствую, что незнакомец облокотился о парапет рядом со мной. Медленно, не поднимая головы, поворачиваюсь, и вижу его ослепительно белую неглаженую рубашку из грубого полотна. Я стараюсь разглядеть его получше, но освещение искажает цвета и объемы предметов и сбивает меня с толку. Не могу определить ни какого он роста, ни какое у него лицо. Замечаю только, что лицо не вбирает свет, а глаза на лице не смотрят. И как только я понимаю, что это лицо лишено и света, и взгляда, меня охватывает страх. Я пытаюсь отодвинуться, но боюсь, что он заметит. Он стоит неподвижно, только пальцы правой руки слегка постукивают по парапету. Я уверена, что он ждет, чтобы я с ним заговорила. Вдруг он чуть поднимает голову, будто заслышав какой-то звук. Издалека действительно донесся голос, и его беспокойство сразу исчезло. Пальцы перестали барабанить по парапету, напряженная поза умиротворенно обмякла. К нему подошла пожилая женщина, которой я раньше никогда не видела, тихо окликнула по имени, взяла под руку и подала ему тонкую белую палку. Они медленно прошли мимо меня. Она меня словно не увидела, а он повернул ко мне незрячее лицо и улыбнулся. И сразу оглушительно зазвенели детские голоса, которые я перестала слышать, пока разворачивалась вся эта сцена. Мне казалось, что они куда-то пропали, но, скорее всего, это я вошла в другое измерение.