Роберто Котронео - Отранто

Отец был первым, кто открыл мне эти края. Он ни разу здесь не был, но рассказывал так, будто прожил в Отранто годы. Это стало нашей любимой игрой. Чем больше я спрашивала, тем больше он фантазировал: то в городе были огромные белокаменные ворота, изумлявшие туристов; то ворота, наоборот, были маленькие и такие низкие, что, не согнувшись, не войти; то ворот вовсе не было, а был лишь один выход к морю. Он рисовал и говорил, говорил, а я слушала. «Нарисуешь мне эти ворота?». И он отвечал: «Много лет назад я обещал твоей маме, что никогда не поеду в Отранто и никогда не буду его рисовать». Я всякий раз спрашивала: разве обещание действует, если человека уже нет? Мне было непонятно, почему мама не велела рисовать. Все это сделало Отранто для нас заколдованным местом, которое лучше было лишний раз не упоминать.

Когда я в первый раз въехала в город через Альфонсинские ворота, для всех я была просто дамой, приехавшей издалека, из другого мира, чтобы изучать и реставрировать мозаику. Но довольно быстро я начала понимать, что, хотя и приехала, действительно, издалека, но ни в коей мере не из другого мира, и что многие здесь знают это гораздо лучше меня. С детства я чувствовала связь с этой землей. Отец всегда знал, что я, рано или поздно, сюда доберусь. Мама однажды не вернулась домой; последний раз ее видели на дороге, ведущей к маяку. Это случилось в послеполуденный час пасмурного дня, шел дождь, море штормило. Потом одни говорили, что ее унесло море, другие — что она сбежала с иностранцем, недавно появившемся в городе. А отец сказал, что он догадывается, в чем дело: здешний свет ей не годился, ее тело теряло форму, исчезало. И куда бы она ни ушла, это обязательно должно быть место, где свет ярок и все цвета насыщенны. Отец никогда не рисовал маму. Только на одной из картин мне показалось, что я узнала ее среди фигур заднего плана. Но это было мимолетное впечатление. Мама, как и я, была светловолоса и светлоглаза, и все говорили, что она появилась издалека.

Сквозь щель приоткрытой двери виднелся кусочек стены старинной церкви Сан-Пьетро с маленьким окошечком, из которого тянуло морем. Стояла странная тишина, все будто замерло, и был слышен только скрип дверных петель.

Я подумал о ней. Теперь мне было знакомо то, что думают о женщинах мужчины, для которых привычка уже сама по себе утешение. Этой мысли мне было достаточно, чтобы вернуться, а ей — чтобы подчиниться.

Дверь была открыта. Я быстро повернул обратно в дом и почувствовал, как в спину мне ударил ледяной ветер. Откуда такой холод в жаркий летний день?

Ужас может остановить время навсегда. Он заставляет его двигаться по кругу и неустанно грохочет в мозгу, не давая забыться. Воспоминание рождается с солнцем, на закате обманчиво исчезает, а с рассветом появляется вновь, как и в первый день, и так без конца.

В то утро я вышел из ее дверей после того, как она подарила мне ночь. Я хотел, чтобы она дарила мне все свои ночи. Но я был знатен, а она простолюдинка.

Я увидела его в един из тех дней, когда, на первый взгляд, ничего особенного не происходило. В Отранто так бывает: все вдруг точно впадает в оцепенение, жизнь останавливается. Даже время для любви в Отранто, кажется, еще в незапамятные времена было определено высшей силой.

Я увидела его… Если это действительно был он, то был он плечист, легок и чуть сутуловат; он стоял ко мне спиной, облокотившись о парапет, огораживавший фасад замка. Он вполне мог сойти за одного из туристов, которые останавливались здесь, чтобы полюбоваться панорамой. Но, как только он обернулся, у меня сразу возникло ощущение, что этот человек, которого я раньше ни разу не видела, был со мной всегда. Никто, казалось, не замечал человека, незрячим взглядом скользящего по замковому фасаду. Я окончательно убедилась, что это не турист, когда какая-то девочка направилась в его сторону, подошла к парапету, облокотилась, посмотрела вниз и отошла, как ни в чем не бывало. Она оперлась о парапет как раз в том месте, где стоял он, и не увидела его, будто его и не было. Я сидела за столиком в маленьком баре и во все глаза глядела на его неподвижную фигуру, силясь понять, откуда он взялся. А потом, как это часто бывает, поднос с бокалом, улыбка официанту, я чуть отвлеклась — и он исчез. Все как будто осталось на своих местах, как в прерванной шахматной партии, когда кто-то украл с доски одну из главных фигур: без короля партии нет, играть нельзя. Тут официант загородил мне окно, и я привстала, чтобы разглядеть неподвижную фигуру у парапета. Но там никого не было. Я опустилась на стул, смирившись с правилами неизвестной игры, которые мне когда-то объясняли, и я это смутно помнила, но взять в толк не могла. Куда же делся этот человек, если он вообще куда-то делся? Точнее — как возможно исчезнуть в никуда среди бела дня? Козимино, здешний обитатель, который зимой бездельничает, а летом возит туристов вдоль берега на маленькой шлюпке, утверждает, что видения в Отранто — не что иное, как средиземноморские миражи, порождения света. Со временем так привыкаешь к прозрачности здешнего воздуха, что начинает казаться, будто ясное видение указывает на особое знание. Козимино возит туристов до самого порта Бадиско, а иногда и до грота Дзиндзулуза, где кричат летучие мыши. По его мнению, солнце порой не может пробиться сквозь облака и размазывается (он так и говорит — размазывается) по ним. А облака, задерживающие солнечные лучи, нагреваются, распускаются и порождают теплые испарения. Потом эти испарения становятся туманом, который заволакивает землю, и она словно плавает в молоке и выглядит нездоровой. Вот в эти-то дни, когда лето забывает, что оно лето, и появляются чудеса. Козимино называет это чудесами. Он говорит, что настоящие путешествия начинаются по ту сторону «Плотины восточного табака». «Синьора, мозаика пока спит, нынче уже никто не умеет ее прочесть. Поверьте мне, все свои тайны монахи и по сей день прячут в подземных и подводных гротах». Козимино худой и смуглый, его голову всегда венчает вылинявшая синяя кепка, нечесаная борода топорщится, один глаз чуть-чуть меньше другого, поэтому всегда кажется, что он прицеливается. Лет ему немного, вряд ли больше тридцати. Зимой к неизменной кепке прибавляется широченная фуфайка; полотняные штаны остаются те же.