Юлия Монакова - Над студёной водой

– Мальчик безумно талантливый, – шепнул оператор Семёну, довольный идеально отснятой сценой. – Эх, его бы в Москву – такого на всех киностудиях с руками оторвут, сейчас ужасно мало детей, которые умеют играть…

– Ты справился просто потрясающе, – сказала Никитке Ася. – Уверен, что хочешь в будущем стать именно писателем, а не актёром?

Польщённый многочисленными комплиментами окружающих, Никита скромно отозвался:

– Я должен подумать. Ну, время-то пока есть… Сначала школу надо закончить!

– Удивительно разумный молодой человек, – смеясь, заметил Белецкий. – В крайнем случае, можно ведь и совмещать… Играть в кино, а в свободное от съёмок время строчить нетленки!

– Чего строчить? – не понял Никитка. Белецкий сделался подчёркнуто серьёзным.

– Свои гениальные произведения, что же ещё.

Ася тайком кидала в сторону Белецкого быстрые взгляды, пытаясь засечь тот момент, когда он смотрит на неё. Ведь, как уверяла Вера, с ним это случается практически постоянно! Однако, как она ни ловчилась, а поймать взгляд Белецкого на себе так и не смогла. В конце концов, она почти уверилась в том, что Вера это просто себе придумала.

– Ты хочешь остаться и понаблюдать, как дальше пойдут съёмки, или лучше вернуться в номер? – спросила она Никитку. – А может, просто пойдём погуляем?

– Если со мной уже всё отсняли, это значит, что мне сегодня же нужно вернуться в детский дом? – спросил он с подозрением.

– Нет, что ты. У тебя вольная грамота до понедельника, – пошутила Ася. – Или… ты, быть может, и сам хочешь вернуться к своим?

– Нет, – замотал он головой. – Мне тут у вас очень хорошо и весело.

– Нам с тобой тоже очень хорошо, – честно сказала Ася.

Когда они вдвоём, дружно взявшись за руки, стали пробираться сквозь толпу зевак, традиционно окруживших место съёмки, Ася наткнулась на знакомую цыганку – ту самую, с золотыми зубами. Цыганка тоже узнала её и, ни капли не смутившись, многозначительно-заговорщически подмигнула.

– Дэвэс лачо [14] Дэвэс лачо – добрый день (цыг.) , – приветливо заулыбалась она. – Рада видеть тебя, красавица. И тебя, миро лачинько [15] Миро лачинько – мой хороший (цыг.) , – обратилась цыганка к Никитке. Тот смотрел на неё, распахнув глаза в немом восторге и удивлении.

– А говорила мне, что нет у тебя никакого сына, – шутливо попеняла она Асе. Та занервничала.

– Послушайте… ну что вы постоянно лезете не в своё дело? Это вовсе не мой ребёнок. И ваши неуместные замечания могут его только испугать и расстроить.

Никитка, однако, не выглядел ни испуганным, ни расстроенным. Цыганка явно нравилась ему.

– Хороший парень. Человеком вырастет, – заметила та и погладила его по волосам.

– Пойдём, Никита, – ещё больше занервничав (а вдруг у неё руки грязные, или вообще – вши?), Ася потянула мальчика за собой. Тот послушно двинулся за ней, но по пути то и дело оборачивался – чем-то эта странная особа его заворожила.

– Кто эта тётя? – спрашивал он у Аси с любопытством. – Она самая настоящая цыганская женщина? Или тоже актриса?

– Никто, – растерянно бормотала Ася, думая о своём. – Не обращай внимания. Она… просто ненормальная.

– Тэ явэн бахталэ… [16] Тэ явэн бахталэ – будьте счастливы (цыг.) – тихо прошептала цыганка себе под нос, глядя им вслед.

Слова цыганки, сказанные в первый съёмочный день, не шли у Аси из головы всё это время. Она постоянно мысленно возвращалась к ним, обдумывая и анализируя. И в тот момент, когда цыганка назвала Никитку Асиным сыном, у неё внутри всё оборвалось. С одной стороны, конечно, это была вопиющая бестактность и самонадеянность (кто вообще её просил делать такие далеко идущие выводы?!), но с другой… эти слова, что удивительно, были в глубине души приятны Асе. На самую маленькую долю секунды она словно ощутила Никитку своим ребёнком и испытала всю гамму материнских эмоций – и любовь, и гордость, и обожание, и тревогу за свою кровиночку…

Ей нравился этот мальчик. Она робко задавала себе вопрос: могла бы она – не на самом деле, конечно, не всерьёз, а так, чисто теоретически – усыновить его? Смогла бы полюбить, заботиться и ухаживать, как его погибшая мать? Отторжения эта мысль не вызывала, и всё-таки Асе было ужасно страшно. Ведь, стоит хотя бы один раз всерьёз сказать себе: «Я хочу начать процесс усыновления» – и вся её прежняя жизнь изменится до неузнаваемости, перевернётся с ног на голову. Но всё же Ася нерешительно, тайком, примеряла на себя роль Никиткиной матери, почему-то ужасно боясь, что кто-нибудь это заметит и поднимет её на смех… или, наоборот, начнёт давить на неё и торопить с усыновлением, хотя она сама ещё не сформулировала для себя окончательного решения.