Георгий Пряхин - День и час

К людям, сосредоточенно дефилировавшим по коридору, обращаться тоже не хотелось. Они хоть и не спали, но, чувствовалось, пребывали в том состоянии, когда человек никого, кроме себя, не видит и не слышит. Замкнут, «зациклен» на себе.

Больница в ранний час. Неверная тишина, неверный покой…

Выход один: потихоньку заглядывать в каждую палату. Что он и сделал. Тещу увидел в первой же палате, в которую отважился приоткрыть дверь. Лежала, разметавшаяся, расхристанная, ноги съехали на пол, и какая-то старушка, тоже в больничной хламиде, согнувшись пополам, силилась поднять их на кровать. Сергей, не раздеваясь, кинулся на подмогу. Уложили, укрыли, поправили и стояли возле кровати — Сергей и чужая, еле-еле отдышавшаяся бабуля. Вот тогда, глядя на мучительно запрокинутое с бессвязно шевелящимися губами лицо больной, старушка и сказала слова, повторенные сейчас стюардессой:

— А она у вас красивая… — Помолчав, добавила с укоризной: — Что ж вы ее на ночь одну оставили? Нельзя было оставлять. Всю ночь металась, встать рвалась, куда-то идти, к какой-то Маше, несколько раз чуть не упала с кровати. Пришлось ее сторожить…

Тещина кровать стояла в палате пятой, дополнительной, у самой двери. Тесно. Люди на кроватях закутаны и неподвижны. Спали они или только делали вид, что спят? Если б не бабка и не теща, то и невозможно бы понять, женская это палата или мужская. Это была палата т я ж е л ы х — вот что определялось сразу, вот что чувствовалось в этой обманчивой тишине.

Соседка по палате, Серегина помощница, еще минуту постояла, повторила:

— Очень красивая старуха. Большая…

И направилась в свой угол.

Красивая, потому что большая… Что верно, то верно. Мать у его жены большая, рослая, сильная. Прорву работы за свою жизнь перевернула. А как сядет, бывало, в кресло, поднимет ладонь, изготовит ее, как поднимают, изготавливают правую руку, пускаясь в пляс, женщины на свадьбах — рука согнута в локте и легко приподнята, растопыренная розой распустившаяся ладонь делает неторопливо-лукавые вращательные движения: взад-вперед, взад-вперед, и движения эти, сама изготовка сопровождаются вступительным, п р о б у ю щ и м полы притопыванием да еще зазывным припевом, приговором, речитативом:

…да посадит на эту ладонь, как на табуретку, голопузую Машу, и Маша тоже в свою очередь поднимет правую руку и растопырит крохотные розовые пальчики и тоже крутит, тоже поводит этой своей только народившейся розой (полупрозрачной, рдеющей на свету, цедящей свет чашечкой шиповника) и тоже приговаривает, припевает что-то свое, и тоже топает ножкой, попадая в мягкую, теплую, большую бабкину грудь, — такой изначальной женственной силой веет от этой пляски!

Они действительно пляшут, оставаясь практически неподвижными. «Баба», как зовет ее Маша, — сидя в кресле, и Маша — располагаясь на своем табурете и только ногами на весу подпрыгивая: распашонка пузырится, глазенки блестят. Сиянием счастья мордаха ее может сравниться разве что со сдержанно-озорной, непривычно озорной, лукаво-озорной, округлой, как у луны, физиономией «бабы».

Да, может, матери, то есть Серегиной жены, вроде бы занятой домашними хлопотами, а на самом деле исподтишка наблюдающей и за этими двумя плясуньями, да и за Сергеем.

Танец. Гимн бесконечной жизни. Наверное, есть свой незатейливый смысл в том, что пляшут они («две Мотьки», — погоняет их, улыбаясь, жена) свадебный танец.

Такой, вероятно, и должна быть прародительница рода — сильной, сдержанной, даже в старости не лишенной женского обаяния.

Странная штука: ладони у них движутся легко и в унисон. Чувство такта, ритма, бог знает какими путями сообщившееся от бабки к Маше. Разница лишь в том, что у Маши-то ладошка пуста, продуваема светом и ветерком, а бабкина большая, тяжелая, с грузом. Впрочем, какой там груз — ладонь как облатка, грубая, корявая, но надежная, защитная. Как ложе, содержащее в себе этот невесомый венчик — Машу.

Есть в ботанике такое выражение — ц в е т о л о ж е.

Наши матери, наши бабки — наше цветоложе. А мы в свою очередь то же самое для своих детей и внуков.

Была сильной, такой, что, казалось, сносу не будет. Сейчас же остался только остов, и тот, кажется, усыхает с каждым часом.

…Рассказать девчонке, когда, при каких обстоятельствах впервые услыхал эту фразу? И о больнице рассказать, и не только о больнице. Не только о болезни. Не только о чужой болезни, которую он волею судьбы сопровождает, но и о том, что смутно мучает и его самого. О себе. Да разве расскажешь обо всем, тем более в такой ситуации. Даже смешно: посидите, пожалуйста, еще на подлокотнике, а я возле вас постою — рука на вашем плече — и все-все расскажу. Поведаю. Исповедуюсь — замечено ведь, легче всего исповедоваться перед людьми чужими, случайными, да они и слушатели самые благодарные, может, потому, что никаких реальных действий от них не требуется. Сиди и слушай, хоть бы вполуха. Коротай время. Удовлетворяй праздное любопытство.