Георгий Пряхин - День и час

Жена осталась в прихожей, недоуменно комкая в пальцах двадцатипятирублевку. Она еще не пришла в себя, была слишком обескуражена свалившимся на нее горем, чтобы понять, о каком «пакете» идет речь. Чтобы вообще думать еще и о соблюдении приличий — деньги в конверте.

Правда, само достоинство купюры мэтра явно смягчило: Сергей и его жена были настолько неискушенными пациентами платной медицины, что еще не разбирались в иерархии ее неофициальных ставок. Потому и отвалили рядовому, в сущности, врачу профессорский куш — как отступную за страх. Словно хотели откупиться от надвигающейся беды. Беда уже надвинулась, уже грянула, им же хотелось надеяться, что она пока в пути и ее еще можно отвести. Что ж, долгие последующие месяцы научат их разбираться и в том, кому какого объема конверт подсовывать за традиционным чаепитием на кухне, а кому и неприлично давать конверт (конверта не хватит), а грамотнее, искушеннее презентовать, скажем, двухтомник Марины Цветаевой, сборник Высоцкого, или «Фаворита», или альбом Тулуз-Лотрека, или пластинку с записями песен из «Юноны и Авось».

Так хочется быть снобом! — особенно нам, интеллигентам в первом поколении.

По преданию, Наполеон Бонапарт, которому в первые, энергичные годы императорства просто недосуг было заниматься рутинным дворцовым флиртом, довольствовался тем, что приглашал самых изысканных дам Версаля, жен своих строптивых и рафинированных вельмож, к себе в кабинет, не отрываясь от бумаг, предлагал им раздеться, а потом, кинувши беглый насмешливый взгляд на смущенную очередную красавицу, повелевал ей, ждущей, быстренько одеваться. Удостаивал только взгляда. Не больше! Тем и ограничивался, экономя время для государственных дел. Время экономил, службу исполнял, владения приращивал, но так хотелось отличиться и в других приличествующих владыкам делах.

Тоже — император в первом поколении.

Увы, мнение мэтра в дорогой пиджачной паре совпало с мнением неоперившегося птенца, как потом, после, совпадали с ним приговоры и еще куда более дорогостоящих и респектабельных спецов.

— Только больница, — повторил врач по итогам осмотра, обращаясь почему-то лишь к жене Сергея, вставшей у двери, загородившей ему проход, будто решившейся стоять здесь до последнего, до тех пор, пока не свершится чудо исцеления. Пока ее заложник не совершит его. Только тогда можно будет ступить в сторону, выпустить его на свободу в обмен на здоровье матери. Сергей сам испугался выражения ее лица. Решимости и отчаяния. Нижняя губа закушена, в лице ни кровинки…

— Только больница, и немедленно, причем хорошая больница, — повторил врач вполголоса. — Иначе до утра может не дотянуть…

Он коснулся ее плеча, и странное дело: Серегина жена послушно отступила в сторону. А ведь казалось, легче будет сдвинуть гору. Одно живое прикосновение, и гора повиновалась.

Он и вышел совсем иначе, чем его юный коллега — зеленый пролетарий бесплатной медицины. Учтиво попрощался и даже коротко кивнул на прощание с порога. Что позволено юнцу, то не позволено мэтру — оплачено!

Остаток дня Сергей провел в попытках пристроить тещу в «приличную» больницу. День был воскресный, связей во врачебном мире он не имел, как, впрочем, и в иных подобных мирах, и дело решилось только поздно вечером. Опять приехала «скорая», он помог снести больную вниз, в машину, сам сел с нею рядом. Жена осталась дома, с детьми. И мальчишки, и Маша были напуганы, подавлены. Маша плакала.

В больнице Сергей тоже помог внести тещу в приемный покой. Ее переместили на больничную каталку, фельдшер «скорой помощи» ушел. Сергей остался. Приемный покой располагался в подвальном помещении: цементированные проходы, по которым изредка с гулом катили носилки на колесиках, метлахская плитка в комнатах, глубокая, непроницаемая тишина — как только замрет вдали грохот очередной каталки. Ощущение отрезанности, отъединенности от всех и вся. В этом плане приемный покой напоминал убежище. Наверху больничные палаты, капище ночных страданий, боли, здесь же — тишина, пронизанная тем же напряжением, ожиданием, что так характерны для всякого рода убежищ. Два мира, верхний и подвальный, подпольный, и где-то за стенами еще и третий, самый большой, в чью реальность здесь почти не верится. И грохочущие каталки с закутанными по самые подбородки, молчаливыми ношами — как всепроникающие вестницы этих трех миров.

Воющие патрульные «джипы» в глухое безвременье комендантского часа…