Георгий Пряхин - День и час

Всякий раз, как попадал на Черные земли, моя душа напрягалась, как незрячее око, силясь узнать, разглядеть все, что она когда-то не успела запомнить, как не успела запомнить, осознать и самое себя, но что бескорыстно баюкало ее, когда она пребывала в младенческом беспамятстве. И узнавала. Так и во взрослой птице, наверное, живо, памятно тайное пазушное тепло, заботливое касанье, которое оставило на его трижды сменившихся перьях первое, еще родительское гнездо. По мере засыпанья на жесткой чабанской кровати я уменьшался в размерах — так ведь кажется любому взрослому, которому еще не перестало сниться детство. Меньше, меньше, пока не обретал способность, свернувшись калачиком, глубоко, покойно, без остатка уйти в исходное, застрешное лоно. В крохотную скорлупу, которую каждый из нас до конца дней невидимо таскает за спиной. И тогда уже знакомым становилось все: и звуки, и проникавший даже сюда, за стреху, лунный свет, и степь за стеной. И сердце теперь открывалось всему, на все откликалось, чутко баюкаясь в шелковых стропах целого мира.

Мать тогда слетала ко мне, в свое давно покинутое и выстывающее гнездо…

По рассказам, я прожил на Черных год, находясь в основном на попечении арбички бабки Линчихи — мать на сей раз была пастушкой, — степи и самого себя. И теперь, когда бываю в этих краях, собственное младенчество слепо и ласково тычется ко мне. Ягненком, ветерком, весенним травяным разливом. И мое представление о матери тоже переворачивается как пласт созревшей зяби, выпрастывая наружу потайные ходы кореньев, сокровенность «спода», основанья жизни, распространяя в горячем еще августовском воздухе свежий, нутряной запах близящейся осени. Вызволяешь из комковатой земли один из таких корешков, самый крохотный, а он крепится к другому, другой — к третьему… Выщупываешь их пальцами и вдруг на каком-то неприметном сращенье натыкаешься на паутинку собственного бытия. В жизни матери нет случайностей, в ней все подчинено главному — материнству.

Вот один корешок. Я нащупал его чужими пальцами: о гадюке мне рассказала тетка Лидия, материна двоюродная сестра. Прячется она здесь, в бескровных почвах Черных земель. А такие вот лунные ночи, когда, как в песне поется, хоть иголки собирай, они, кажется, не только землю обнажают до последней морщины, до самого дна, но и то, что в ней: запахи, вздохи, коренья…

Корешок-то — мышиный хвостик.

Дело было осенью. Дожди еще только зрели в разных углах замутившегося неба, а в степи дичал, догуливал свое ветер. День-другой — хлюпнет с неба, и ветер загустеет, состарится, а пока он поджар и легок и прохватывает степь из конца в конец. Наждачная злость уже появилась в нем — лица у чабанов красны, и овцы бегут под ветер, уже не рассыпаясь по степи, а, напротив, сбиваясь в теплые кучи.

Бабка Линчиха уехала в село, и Настю оставили на хозяйстве. Она затеялась с хлебом. Опару поставила с вечера, а теперь собралась растопить большую русскую печку, сложенную в землянке, и носила в хату солому. Лучше нет для хлеба топки, чем свежая, не попорченная чернотой соломка. Принесла вязанку, свалила в хате возле печки, заглянула на ходу в старое прохудившееся корыто, которое стояло тут же неподалеку и в котором была устроена постель для ее сына, — в последнее время Настя видела его нечасто и теперь рада была подвернувшемуся случаю: целый день с сыном. Мальчик спал, неясная улыбка шевелилась у него на губах. Настя тотчас угадала ее, с готовностью отозвалась и с просиявшим лицом ступила за порог — одной вязанки для печки было мало.

В угрюмом сопровождении старой хромой овчарки прошла к скирде, что стояла впритык к хате, огороженная невысоким тыном из курая, чтобы овцы зря не точили. Скирду свершили недавно, она еще не просела, не заклекла, солома дергалась легко, пахла полем, летом. Настя набила вязанку, собралась уже поднимать ее, как вдруг увидела, что к их землянке со стороны дальней степной дороги осторожно, опасаясь собак, подходит женщина. Заметив Настю, она обрадованно замахала рукой:

— Настя-а! Проведи…

Настя по голосу узнала Лидку, двоюродную сестру, бросила вязанку и заторопилась ей навстречу.

Лидка была моложе Насти, но верх над ней держала с самого детства. Была она бойка, бесшабашна, и с мужиком с таким же спаровалась, вместе они уже полстраны обшарили, меняя шило на мыло, и здесь, на Черных, она, конечно, объявилась неспроста.

— Здорово! — по-мужски сунула она Насте крупную костлявую ладонь. — Ишь ты, матерь-одиночка…