Георгий Пряхин - День и час

— Это вы меня извините. И потом — ведь не каждый же день вам доводится пить чай в доме, где бывал Антон Павлович Чехов.

— Вот как!

Я так и сел на табуретку, как-то саму по себе оказавшуюся подо мной. Я ведь не знал истории деревни Белой, и предположить, что в этой глуши, в этой крохотной, доживающей свое деревеньке бывал Чехов, — для этого надо было иметь слишком богатую фантазию. Мальчонка уселся рядом, пес растянулся у моих ног. Женщина прошла к двери, и мы все трое невольно подались к стоявшему перед нами столу, давая ей проход. Загремела там, в передней, которая одновременно служила и кухней, посудой, и через несколько минут оттуда стали появляться сахар, липовый мед, варенье, масло — все это вкладывалось прямо через порог в руки малыша, и он деловито расставлял угощение на столе.

Итак, пили чай за круглым, покрытым белой скатертью столом. В комнате умеренное количество книг — как у всех людей, покупающих их по случаю, а не по списку. На низких стенах фотографии, вперемежку с репродукциями из журнала «Огонек». А, вот и Чехов — в простенке между окнами, выходящими на улицу Правда, это еще не Чехов, не Антон Павлович, а Антоша Чехонте, или, как он еще иногда подписывался, «Анче». Широкое, безусое лицо — точнее, усы только-только пробиваются: так, словно ретушь неосторожно положили. Длинные, еще не то крестьянские, не то купеческие волосы, чесучовый пиджак, застегнутый на одну, верхнюю, пуговицу: две другие не застегнуты.

Тесноват пиджак, на одну пуговицу и то едва-едва сошелся. Живот выпукло раздвигает полы. Чехов — и вдруг живот. Нет, он не толст, он просто широк, мощен. И лицо широкое, никакого привычного чеховского, усталого аскетизма, и брови густые, черные, любопытно раскинуты, а не мученически сведены, как у человека, притерпевшегося к боли или прячущего ее, словом, тоже как у другого, привычного Чехова. И плечи не устало опущены, а сдержанно, словно стесняясь своей юношеской мощи, развернуты.

Чехов — он как ядро, где-то еще заключен в этой юной, сочной и впрямь не то крестьянской, не то купеческой оболочке. Говорят, в молодости он мог нырнуть с кормы парохода, а вынырнуть под его носом. Вот вам и Чехов. Под фотографией — а это тоже репродукция из журнала — значится: «А. П. Чехов. Москва. 1883 г.»

Не прочитай я эту подпись да не услышь перед этим упоминание об Антоне Павловиче от хозяйки, ей-богу, не узнал бы.

И вот мы пьем чай, высоко поднимая дымящиеся блюдца, солнце устроилось прямо напротив нас, в окне, слепя глаза, макая в наши блюдца золотистые, упорно всплывающие липовые соцветья. Мы пьем чай, и хозяйка, уже вполне успокоившаяся и даже повеселевшая, рассказывает о Белой и об Антоне Павловиче Чехове.

Херувима же с нами нету. Мать увлеклась рассказом, и он, воспользовавшись недоглядом, нагреб из вазы конфет, насовал их во все имеющиеся при нем емкости — преимущественно за щеку — и неслышно сполз со своего стула. Сполз, устроился рядом со своим четвероногим другом, и только дружное причмокивание выдавало их присутствие под столом.

Ноги у меня затекли, но шевельнуть ими я все же побаивался.

Так в Белой впервые за многие годы появился новый житель. Причем не на лето — летом здесь появлялись «новые», правда, то были относительно новые: либо старые, бывшие бельчане, наведывавшиеся сюда в отпуск, по грибы и ягоды, либо их дети и внуки, которых высылают сюда, иногда из самого Города, на откорм. Нет, в данном случае новичок объявился не на сезон, а на неопределенное время. Неопределенное — потому что рано или поздно, а должен был он, по всеобщему мнению, уехать. Ну и Мишку, мужа, само собой, увезти. А новичок все не уезжал. Больше того. Как устючок, все продвигался и продвигался вглубь, в самое нутро деревенской жизни.

Дорога вон сейчас к Белой тянется, насыпь сделали, щебенку втрамбовали, на будущий год асфальтом начнут заливать. А кто выхлопотал? Ольга. Обивала пороги сначала в правлении колхоза, что расположено в большой, всю округу подмявшей деревне, потом в райисполкоме, райкоме партии, до области дошла.

— А вы кто? Депутат? — спросили у нее однажды.

— Нет, — смешалась истица.

— Ну и езжайте назад.

Уехала. И вернулась — депутатом. А чего — приехала несолоно хлебавши из области домой и пошла по дворам: мол, если хотите, чтоб дорога таки была, выбирайте депутатом. Ее и выбрали — в сельсовет. «Своего» сельсовета в Белой, как уже упоминалось, нет. Он общий на несколько деревень, и вообще-то партком колхоза рекомендовал кандидатом в депутаты другого человека, жителя соседней деревни — и депутатом Белая была обделена! — а Белая вдруг уперлась, чего за нею сроду не водилось. Покладистая была старушенция, а тут — ни с места. Свой должон быть депутат — и все тут. Дважды проводили собрание. Поскольку клуба в Белой нет, а единственное общественное помещение — бывшая контора бригады — помещает не более четырех человек, и тех только стоя и при условии полного воздержания от курения, ибо процесс курения предполагает не только выдох, но и вдох, а бельский старик, он, может, и мрет частенько по причине жестокой махорочной затяжки, — так вот собрание вынуждены были проводить прямо на свежем воздухе. Под липами. А раньше ничего, обходились заброшенной конторкой, ибо все равно больше четырех человек те собрания никогда не собирали. Трое некурящих: бабка Пелагея, бабка Степанида, баба Феня и бывший бригадир, ветеран Великой Отечественной, инвалид Иван Степанович Тырин. Да еще — впритык к подоконнику — уполномоченный от правления или парткома колхоза. Представитель центра. Вот и все собрание — независимо от повестки.