Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

«А что батя всю войну прошел и даже контужен не был — виноват, что ли? — уже несвязно думал Юрка, поддаваясь тоскливому чувству, как всегда при мысли об отце. — Его нет, а они покупают серванты, рыбку ловят. Батя отловил, а был первый рыболов и охотник». Думал об отце, может быть, потому еще, что приближался лес, обновленный, точно умытый к празднику, и сквозила полянка, на которой они с отцом снимали подосиновики. Остро захотелось курить и потянуло в тишину. Остановил трактор, спрыгнул на землю.

Черные высокие ели довольно шевелили ветвями в светлых зеленых перчатках. И на сосенках нежные побеги встали свечками. Под налетавшим ветром березы клонили вершины, а осины шумели, посмеиваясь. У ног их напрягался до красноты, тянулся молоднячок. Юрий сел на пень посреди парной поляны, и тотчас зажужжали мухи, осы, затрещали сверчки, заметались слепни и мелкое серое комарье. Он достал папиросы. «А если честно, батя, дядя Григорий Пудов сам виноват, — продолжал он внутреннюю свою беседу, затягиваясь поглубже, глядя сквозь деревья на синевшее под солнцем шоссе. — Ведь как получилось? Начал я с крайнего двора, с Алевтины. Пудов и выскочил: „Ах ты, мать твою перемать, полюбовнице пашешь, а когда же до нас черед дойдет?!“ Ну, ты знаешь ее, Алюшку, — Юрка улыбнулся, — волосы по плечам, вся из себя, подбоченилась: — „А никогда!“ Нет, мне-то она ничего не велела, не приказывала. И вообще, это теперь ни при чем».

И верно, теперь он без всякой мысли и чувства проходил мимо дома Алевтины и только, дожидаясь на остановке рейсового автобуса или «Кубани», возившей рабочих, и глядя, как солнышко полощется по окнам избы у шоссе, вдруг понимал, что это Алин дом и она за этими окнами проснулась сейчас, и, может, еще без кофточки, в одной зеленой вязаной юбке поверх рубашки готовит на стол или наводит поросенку. И он невольно представлял себе ее голые руки, собирающие длинные темные волосы к затылку, щелкающие заколкой-замочком.

Не успел он бросить беломорину, послышался резкий автомобильный сигнал. У края поля, на шоссе, стоял зеленый новенький «уазик»-вездеход Зиминой. Юрка пошел к трактору.

Машина продолжала сигналить. Из нее выскочили люди, замахали руками, закричали: «Ледне-ев!» Он завел двигатель, но они продолжали махать — вроде парторг и кто-то в розовой рубашке навыпуск — Рыжухин, наверное.

Он пошел к ним, оступаясь в бороздах, вытягивая сапоги, ныряя в остром запахе свежевспаханной земли. Зимина, выставив круглый локоть в окно, держа руки на руле, ждала. Хорошо была видна ее кудрявая темная голова. «Чего еще надо? Вот озверели», — подумал он с внутренним напряжением, всегда возникавшем при виде Зиминой.

— Поехали, Леднев, у вас в Холстах горит, — поторопила она.

— Как горит?

— Горит кто-то, давай, давай, людей надо.

Он забрался на сиденье к Рыжухину, впереди сидел Филатов. Машина рванула с места. Все молчали, уставясь на дорогу. Один Рыжухин не мог молчать. Кричал, что зря его шурин отказался от квартиры, а желает дом в деревне.

— Зачем вы ему обещали? — надсаживался он. — Ну что хорошего? Пых — и остался ни с чем. Не-ет, квартиру надо иметь в кирпичном доме, чтобы ванная, газ, все такое!.. Ну, что вы живете? — подавался он чуток вбок, и льняные волосы его сквозняк относил Юрке в лицо. — Сортир холодный, никакой гигиены, как при царе Горохе!

— Не уговаривай, никуда не поеду, — не улыбнувшись, посмеялся Юрка.

Лес промахнули в секунду — Зимина умела ездить. Миновали последний поворот и покатили к Сапунову. Слева над лесом, окаймлявшим сапуновские поля, в том месте, где надлежало быть Холстам, качался черный столб дыма, разбухавший, тяжелевший снизу.

— Кто горит-то? — невольно вздохнул Юрий.

— Сейчас увидим, — только и сказал Филатов, и эта неопределенность вдруг сдавила Юрке горло.

Он сказал неестественно громко:

— Уж не мы ли?

Столб клубился все левее, передвигаясь к берегу Рузы.

— Ты гляди, как горит… а ветер, — обронил парторг.

На повороте у Сапунова, когда за мостом через Рузу враз открылась панорама Холстов, Юрка понял: горели они, Ледневы…

Дом полыхал факелом. Толстый, разбухший, желто-кровавый факел черно чадил клубившимся в небе дымом. Он то взвивался, то приседал, изворачиваясь, угрожая соседней избе Бокановых. Вековые разлапистые ветлы, липы и тополя, уставившие этот конец деревни, кипели под ветром, откуда-то взявшимся. Шум их сливался с криками людей, словно подхлестывал.

— Батюшки, что деется-то, все сгорим, все! Займется у Бокановых — никому несдобровать! Вон, какой прогалок, и то достает! — кричали, голосили бабы.