Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Ну ладно, порастите еще, подумайте, а пока помогите украсить Центральную усадьбу — правда, не на чем глаза остановить. Надо кустарнички посадить, березы, елочки — что подвезут.

— А вы что любите, березу или сирень? — спросил вдруг сероглазый, и вовсе не робко.

— Я? Я, знаешь, калину люблю почему-то.

— Калина красная… — хмыкнул его сосед.

Сероглазый шлепнул кепкой его по затылку. «Суворов!» — прикрикнула учительница. Теперь Зимина знала, кто это: Суворовы жили в Редькине, в десяти километрах от Центральной усадьбы.

Дня через два, когда отшумели субботник и связанные с ним ажиотаж, суматоха, она обнаружила под окном кабинета корявенький побег-прутешок. А весной узнала в нем калину. Со временем прутешок развился в статное, красивой формы деревце, поднявшее белые ослепительные розетки.

Она подумала вдруг, что в калине и правда особое достоинство есть — в том, как держит розетки, как лаково потом блестят ягоды, налитые, тяжелые. Даже в горькоте ее какая-то независимость. «Плюет на всех — и цветет, и зреет, и кто понимает — любуется ею», — странно так подумалось. Она достала из сумки зеркальце, покрасила губы, усмехнулась и села за стол — бумаг неподписанных хватало.

Вошла, переваливаясь на больных ногах, Александровна — верный страж хозяйкиных дверей и интересов, как определяли местные остряки.

— Вот, переслали из горкома, — протянула письмо.

— Есть кто ко мне?

— Сидят трое, уперлись. Из Редькина — теленка просит одна, да из Сапунова насчет стройматериалов, горбыля хотят.

Зимина взяла бумагу. Никто не входил, и она поняла, что письмо важное, надо вчитаться. Что это? Опять жалоба из Холстов. Ну конечно же снова Пудов!

Инвалид войны, бывший плотник, пенсионер Пудов жаловался часто, и всякий раз ей казалось, что кто-то водил его рукой. Дети жили в Москве, были грамотные, умели «качать права». Впрочем, и сам прошел фронт, после войны председательствовал в Холстах, входивших теперь в Редькинское отделение совхоза. Да и возмущался справедливо. Ни в какие ворота не лезло: Юрий Леднев, обрабатывая усадьбы в Холстах, ни Пудову, ни другому инвалиду войны — соседу своему Боканову — не вспахал огородов. И всего-то их два в Холстах осталось! А вот и совсем интересно: «Достоверно сообщаю, пахать ему не велела Алевтина Грачева, которая давно затаила зло против нашего дома, поскольку пятеро моих детей устроены под самой Москвой, а ее дочка единственная не сумела прижиться и назад прибегла. А все действия производит Алевтина Грачева безнаказанно, поскольку находится в подругах у директора. Директор Зимина Ольга Дмитриевна неоднократно приезжала к ней пить молоко. И с трактористом Ледневым у Грачевой тоже свои дела, известные всей деревне».

«Да-а, железная логика, — Зимина сжала губы. — Верно, миленький, „неоднократно“! Двукратно. Два раза молочком угостили… Но у парня-то какие могут быть особые дела с этой, в годах уже, женщиной? А Женя ее неужели вернулась? Молодец, Женечка».

— Как ты всегда вовремя, Фила-атов! — обрадовалась она парторгу и протянула письмо. И ахнула, оглядывая его куртку, мягко светившую новой черной кожей: — Ну, ты даешь!

Нахмурившись, Филатов углубился в письмо. Она подмахнула заявления дожидавшихся в приемной, сверилась в райисполкоме, как идут дела в других хозяйствах, а сама все посматривала, и улыбка уже подрагивала на губах. Филатов имел обыкновение появляться в сложные минуты, и свойство это она готова была отнести к непременным качествам партийного руководителя. При Филатове внезапно находились решения и выход из положения. Ей действительно стало полегче — не от созерцания же блестящей куртки, ее она могла воспринять лишь иронически: в модные одежки со страстью обряжалась руководящая молодежь, и Зимина шутила, что скоро начнет различать своих вожаков производства лишь по количеству карманов, молний и цвету их спецодежды.

— Будет изучать-то, — произнес Филатов.

— Я только думаю, как твоя Людмила пустила тебя в этой курточке? Девчата направо-налево снопами валиться будут.

Куртка и правда придавала довольно обыкновенной, хотя и спортивной, фигуре Филатова неожиданную элегантность. Синие, чуть выпуклые глаза стали вдруг главными на узком лице, а именно они были особенно хороши — вдумчивые, добрые, готовые подхватить твою мысль.

По необъяснимой прихоти она проговорила:

— Бьемся-бьемся тут… Вот уйду работать в горком.

— Белоголовый кадры сбивает? — Филатов спросил мельком, но не подождал ответа, прихлопнул рукой письмо Пудова: — Одно непонятно: как этот негромкий Леднев мог поступить так громко: взял и ударил самых уязвимых?