Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Ну уж…

Она говорила, а он только ниже голову опускал. На него никто не смотрел, вроде даже сочувствовали.

— А я теперь должна разбираться, отвечать за твое своевольство. Сигнал поступил, — помахала она помятой, сложенной вчетверо бумажкой. — Говорят, Алевтина Грачева приказала?

Кто-то засмеялся — нет, не Пыркин, его скучающий взгляд елозил по потолку.

— Ничего она мне не приказывала! И вообще, ставят и ставят выпивку, а я что — лошадь? — весь кумачный, несвязно выкрикнул Юрка. И опять носом в беленую стену.

Зимина молчала.

— А я вот что скажу, Ольга Дмитриевна, — встал с переднего ряда немолодой приземистый человек — бригадир тракторной техники Борис Николаевич, — за глаза и в глаза его звали только так: «Борис Николаевич». На тяжелом коричнево загорелом лице цыганисто поблескивали белки глаз. В такт своим мыслям он постукивал по ладони гаечным ключом. — Я, как коммунист, и все, значит, такое, считаю — это мое упущение. Пудов у нас в Холстах, конечно, был председателем колхоза и привык погонять людей и допускать всякую грубость. Но Юрка никогда наружником не был. Если и шел против батьки и матки, то это еще как посмотреть, чья правда. Так что, все путем! А к Пудову я сам схожу, и, если надоть, поможем.

— Пожалуйста, Борис Николаевич. Надо поправить положение, так ведь, да? — Зимина обвела взглядом механизаторов: — И поле картофеля за Васильевском сегодня же опахать! До самого леса. Все свободны.

Она подождала, пока вышли, и стала обсуждать с управляющей, какие поля обрабатывать в первую очередь.

— А стушевался парень, когда про Алевтину помянула, — отметила как бы про себя, вспомнив замешательство Юрия.

— Да ведь что-то было промежду их. — Испитое личико управляющей оживилось и даже голосок понизился от сладостного ехидства: — Ох и горячая она баба — Алевтина!

— Да уж, у нее не поскакал бы с поля на поле, как заяц, хотя бы и Пыркин, — холодно сказала Зимина, удивляясь, как до сих пор не замечала стертости, бесцветности физиономии управляющей.

Из лощинки видно, как туман подсинивал снизу лес. Тянуло горьким духом потревоженной ботвы — картошка посажена до самого леса, за которым уже Сапуново, а левее и Холсты. Поле замусорено молочником и лебедой, за трактором тянулись черно-рыжие чистые гряды. Казалось, невысокие кустики картошки выпрямляются, охорашиваются под солнцем — Юрка любил видеть, как поле на глазах принимало ухоженный вид, и трепка, полученная от директора, постепенно теряла свою возмутительность.

Про Алевтину Ольга Дмитриевна могла бы и промолчать при Пыркине. Из-за нее он не раз налетал на Юрку драться, не раз растаскивали их еще до того, как погиб отец. Это Пыркин изгалялся, говоря про него то «теленок», то «мешком ушибленный».

Чем шире разрасталась полоса чистого поля, тем бледней рисовалась сцена в красном уголке. Ну, не вспахал огороды Боканову и Пудову. У него отец тоже был участник Великой Отечественной, а ни у кого не просил помоги, у него — да, просили, по всей деревне терраски прирублены руками отца, обновлены цоколи, крылечки, венцы в полах, еще там чего — никому не отказывал. А сам — нет, ни к кому не обращался. И на пенсию не пошел бы, если бы жив остался. А эти гляди — сразу и на пенсию. Конечно, дядя Григорий Пудов инвалид, без ступни, с самой войны в валенках колдыбает. Но детки-то в городе, всех на сладкую жизнь потянуло. Приезжает зять картошку копать, дрова пилить, вот пусть и огород к посадке готовит. И Бокановым почему-то Юрка обязан огород обрабатывать. Ну, дядя Степан Боканов без руки (по плечо левую отхватили!), но и его четверо ушли из деревни…

Юрка позабыл или вовсе не хотел помнить одно обстоятельство: с соседями Бокановыми отношения у Ледневых давно сломались. Юрка еще мальчишкой был. Поехала раз мать со Степаном Бокановым на мельницу муку молоть — целый день ездили. Юрка в школу не пошел, с Валеркой сидел — братишке третий год минул. Сестры — настырные, те убежали. Отец как вернулся с постройки риги, все на улицу глядел: сильно вьюжило, в такую погоду и с дороги сбиться недолго. Глухая синь заливала окна, когда Юрка услышал, как кричал, ругался у двора отец. В избу он ввалился с тулупом в руках — тулуп в снегу, заколелый — бросил на пол и пинал ногами, будто живого. Отец сроду не дрался, разве подзатыльник даст ребятишкам или вожжами огреет. А тут утром мать синяки показывала, обещалась фельдшерице пожаловаться. А Юрка в конуре у собаки шапку Боканова нашел — закатилась как-то. С тех пор Бокановы не копали осенью вместе с Ледневыми картошку, зимой не приходили к ним в карты играть, никакие события не отмечали сообща. И куда-то подевалась, исчезла простота, дружба между детьми, особенно старшими. Впрочем, все четверо бокановские скоро уехали — кто в Москву, кто в Красногорск, и Юркины сестры работали под Москвой в санатории.