Николай Плотников - С четверга до четверга

— Чайку не попьете с нами?

— Нет, неохота…

— Ну, как хотите. А ночевать к Зое? Или как?

— Чего привязалась к ему! — грозно крикнул Михаил из кухни. — Иди, Федь, выпьем за праздник!

— Я спать пойду, — сказал Федор. — В прирубке, как давеча… Можно?

— Ложитесь, что ж — место не пролежите.

Глаза у Анисьи Павловны были, как у тех, в метро — смотрели и не видели. Как песчаные камешки.

Ночью в пустом прирубке Федор смотрел в темноту, то спал, то не спал, слушал, как потрескивает где-то в срубе, как вздыхает в хлеву корова, а иногда проваливался в яму, и тьма садилась на вздох, как пудовая баба — Анисья Павловна. От нее пахло луком и бензином, и говорила она не словами, а клейким газетным шрифтом, который прилипал к пальцам, и на ладони отпечатывались вверх ногами мелкие буквочки. Федор не хотел их читать, он просил ее слезть — и проснулся: кто-то дышал, шарил ладонью по стене. Голым светом ударило по глазам, Федор, прижмурясь, разглядел брата в нательной рубашке. Михаил нетвердо шагнул, сел на край матраса, долго чиркал по коробку — прикуривал. Лицо его побурело, отекло, из незрячего глаза тянулась по щеке влажная полоска, он что-то попытался сказать, но закашлялся, затрясся, и Федор понял, что брат — плачет. Ему стало боязно.

— Что ты, Миша, что ты? — шептал он растерянно. Михаил сжал лицо в ладонях, сидел, покачиваясь, глухо, грубо пробивались всхлипы, точно его изнутри рвало, выворачивало нечто, что он в себе давно за давил, забыл.

— Федька… маманя-то… Федька… не дождалась… — пробивалось отрывками. Папироса свалилась на пол, тлела возле стружек. Федор дотянулся, загасил ее.

— Избу сожжешь, Миша, что ты, что?!

Михаил отнял руки, мокрое ослепшее лицо его исказилось:

— Хрен с ней! Им только жрать, жрать, да денег, денег, все об одном, сука, а о людях ей до лампочки, как же так я попал, как же это, а?! — Глаз его одинокий разлепился, ожег черным отчаянием. — Федька, брательник, не отдам им тебя, братик, ах сука, сука! — И он опять согнулся, глотая пьяные, но честные выкрики, лохматая тень закачалась по стене, а Федор смотрел и смотрел, и мелкая дрожь стала бить его из живота до затылка, и веки тоже смаргивали мутную влагу, теплую, едкую от жалости и безысходности.

Постепенно Михаил успокоился, снова закурил, долго молчал неподвижно, потом неумело погладил брата по шее, сказал хрипло, жестко:

— Хрен им, Федька! Спи — не бойся. — И вышел.

Когда рассветом тронуло окно, Федор нащупал свой пиджачок, ботинки, обулся, взял фибровый чемоданчик и неслышно вышел во двор. Было студено, тихо, вверху еще не пропали звездочки, чуть зеленело за Волгой по обрезу облачной воды.

Федор шагал все размашистей, только около родительского дома приостановился, посмотрел на забитые окна. Уже развиднелось, и стали видны серые дранки крыши, плесень на колоде, стертые ступеньки крыльца. Когда-то в этом доме в эту пору просыпались, зевая, шаркали босыми пятками по половицам, в хлеву звенели струйки в подойнике, темные стекла подсвечивала смолистая лучина — растопляла мамка печь. А теперь — пустая хоромина, никого, ничего нет. Что ему тут делать?

Он решительно одернул козырек на нос, крякнул, пошел прочь.

К заводскому поселку «Первое мая» провели теперь шоссейку. Раньше тут стояли сосняки, попадались и ели в два обхвата. Теперь щетинился мелятник осиновый, осока глушила старые пни. Раньше петлял тут проселок — две колеи тележные, а теперь — асфальт, пленочка бензиновая на лужах, столбы с белыми изоляторами — электролиния. На одном — квадратик с черепом и красным зигзагом. «Не трогать — смертельно!» Раньше жили в Устье с керосином, а теперь свет, телевизоры, кино привозят. А тогда они в поселок бегали кино смотреть за шесть километров. Какие были картины: «Красные дьяволята», «Веселые ребята», «Дети капитана Гранта». «Паганель!» — сказал Федор и засмеялся. Не доходя до поселка, мыли ноги в ручье, обували ботинки. На торфяной фабрике ребята их ловили, но когда с новоселовскими ходили кучей, то боялись ловить. В кино мамка давала денег — отец сердился за это, да еще когда с уроков сбегал. Но не бил никогда.

Дорога из леса вышла на берег Сози, и стали видны дома, новые — пятиэтажные и старые — деревянные, а справа за ними — громадные трубы, и узкоколейка, через пойму по насыпи, и вместо старой сосны — водонапорная кирпичная башня.

На рельсах узкоколейки чернели вагонетки с углем. Солнце брызнуло по пойме, по сосновой опушке на том берегу, в речном тумане зажглась, заискрилась медленная вода, и Федор прижмурился, улыбнулся.