Николай Плотников - С четверга до четверга

«Ранен я… Почудилось: сорок четвертый, а не шестидесятый. Почудилось дураку… Или они нарочно путают? Нет, показалось — бинтом уши затянули, не разобрал… Шестнадцать годов. Или я не в уме?..»

Он лежал на спине совершенно неподвижно. Лицо онемело, глаза воткнулись в меловой потолок. Он видел базар в Сандомире, немецкие буквы на вывесках, толпу, сквозь которую плыла черная монахиня в белоснежном чепце-парусе. Она неслышно пересекала грязный булыжник площади, и толпа расступалась тоже неслышно. Он стоял перед холстиной с замком и озером, смотрел поверх макушки бродячего фотографа, под шинелью было жарко, а во рту клейкий вкус слив. В пыли валялись мокрые сливовые косточки. Шинель он надел, несмотря на жару, потому что гимнастерка вся была засалена, мята. «Ахтунг!» — крикнул, кривляясь, безногий фотограф. Карточка получилась хорошо. Ему нравилось, как блестит бляха на ремне и сердитые брови нравились. Только вот сапоги были великоваты да ухо торчало. Ему как раз исполнился двадцать один. Они тогда стояли во втором эшелоне в городе Сандомире на реке Сан, кажется. После Вислы. Было жарко, но спокойно, хотя часто бомбили переправу.

Пожилая нянечка зашла в палату, кряхтя, подтерла около кровати, шумно передвинула судно.

— Какое сёдни число, мамаша? — тихо спросил он.

— Седьмое… — пробурчала она. — Налили опять, только и подтирай.

— А год какой нынче? Забыл я.

Она распрямилась, ухмыльнулась.

— Год? Шестидесятый год. Забыл? А ужинать не забыл?

Он не ответил, смотрел в потолок, не моргая.

— Зеркальца бы мне — глаз запорошило.

— Лежи — и так красивый! — Она зашаркала из палаты, но минут через пять воротилась, сунула в руки зеркальце без оправы. Он посмотрел на себя.

Вместо молочно-гладкого лба под пилоткой, вместо розовой губы с прыщиком, вместо Федьки из стекла смотрело чужое старое лицо с мутными глазами. В небритой щетине на подбородке пробивалась седина. Глаза еще обежали круг, ожесточились, потухли.

— На. Спасибо.

Нянечка взяла зеркало, недоуменно покачала головой. Он не шевелился, он не вспоминал и не размышлял: он лежал, как бы придавленный обвалом земляным, и терпеливо ждал врача, чтобы все до точки разузнать о себе самом.

Аврам Герасимович подумал, серьезно ответил:

— Да. Шестнадцать лет.

Лоб у Федора порозовел, он откинул голову, уперся в потолок больными глазами.

— А где ж я лежу? — спросил наконец злым осевшим голосом.

— В райбольнице. В Орехове-Зуеве.

— Где это?

— Под Москвой. Полтора часа езды.

— И это с тех пор? Всегда здесь лежал?

— Нет. После контузии год лечились. В сорок четвертом. Тогда здесь был госпиталь. Потом жили здесь же, при больнице, работали истопником. Не помните? Во флигеле жили, в старом здании.

— Нет, ни порошинки…

— У сестры. У Людмилы Дмитриевны. Вы ее еще Ледой звали. Вспоминаете? А вас звала она Ваней. Помните?

— Нет. Что ж… она и кормила меня?

— И кормила и одевала. Глаз не спускала, — с ударением сказал врач.

— А… родные мои? Знают?

— Нет. На вас не нашли документов, красноармейской книжки. Вы свою фамилию только вчера мне сказали.

— А я им писал…

— Кому?

— Матери. В Устье.

— Когда?

— Вчера.

— Я советую много пока не думать, не напрягать голову.

— У меня и жена там… — запинаясь, сказал больной.

— Не думайте об этом. О другом думайте — о приятном.

— Нет! Брехня это! — грубо крикнул больной и сел. — Брешете! Вы, фрицы, сговорились здесь меня терзать! В плен взяли! Да я вашу мать!..

Весь красный, мелко трясясь, он стал спускать босые ноги на пол, руки шарили по одеялу.

— Лягте! — властно сказал старый психиатр. — Шов разойдется, и вам не встать. Никогда. Лягте! Ну?!

Больной лег, зрачки метались, блуждали, пальцы теребили край простыни.

— В плен! — повторил врач. — Кому вы нужны там? Стали бы немцы с вами так возиться? Война кончилась. Вот, выпейте лучше. В сорок пятом капитулировали. Пейте, пейте! В Берлине.

Больной смотрел мутными жалкими глазами, губы его прыгали.

— Кон-кончилась? — спросил он, не веря.

— Кончилась. Очень давно. Совсем. Хотите еще пить?

Больной махнул рукой на стакан с питьем, отвернулся к окну. Больше в этот день он ни с кем не разговаривал и на вопросы не отвечал.

«Кончилась, кончилась…» — повторял он бессмысленно. Это было невероятно, этого он не мог вместить. «Успокаиваете? — спросил он с угрозой. — Я те пошучу, я те… Этим шутковать?! За это я те!..» Но ответа не было, тишина звенела в ушах, ночь стояла за высоким окном, осенняя, беспросветная. Он лежал пластом, зрачки сквозь потолок уходили в пасмурное небо, дышала, подымаясь и опадая, огромная плоть земли, а его тело, прильнувшее ко дну траншеи, каждой порой ощущало эту раненую дышащую земляную плоть, надеясь и не надеясь, покоряясь судьбе, потому что ничего не значит мое маленькое «я», если вся Земля людская, молча, один на один с пасмурным небом, перебарывает свою великую муку. День за днем, год за годом, и все становились равны — городские и деревенские, ученые и неученые, солдаты и офицеры, и бабы, и старики, и Анка, и мать, и брат — все дышали одной застарелой болью, не говоря про это, не зная, когда она кончится. Но ждали. Не могло это великое страдание-ожидание вот так кончиться: заснул, проснулся — и все. Земля дышала, больная Земля, кружило в черепе, давило на глаза, учащалось дыхание, а с ним — дыхание пола, стен, дома, поля, неба.