Николай Плотников - С четверга до четверга

— Федькой, Федором.

— Ну, мне Федей неудобно вас называть. А отчество как?

— Чего ж неудобно? — Он усмехнулся, вспомнив одну поговорку. — Мы ж одногодки вроде?

Сестра прыснула.

— Нет, правда — как?

— Федька, Федор, — недовольно повторил он. — А тебя… вас?

— Меня — Маруся.

Она вышла, улыбаясь, двигая худыми локотками. («Точно в кино…») Он прикрыл глаза локтем, стал вспоминать: «…Двадцать шестого взяли деревню эту… Пясты кажись. Двадцать шестого. Ноября. Двадцать седьмого он нас выбил… Тогда и взводного убило… Опушка эта… Закрепились на опушке… Березняки… Земля промерзла, копали, копали… А в болоте — нет — вода мякоть держала… Да в болоте не окопаешься… Двадцать восьмого рано он пошел опять…»

Низкий диск солнца, малиново-молочный, испарения в лощине, танковые рубцы на одичавшей пашне. Справа в наскоро отрытой ячейке боевого охранения спали у пулемета Петька Сигов и два бойца из пополнения. После первого разрыва серая ушанка Петьки вынырнула над отваленной глиной, закрутилась спросонья. Розовое белобровое лицо Петьки поглупело от испуганной улыбки, под вздернутой губой забелели влажные клычки. Ударило, хлестнуло железом совсем низко над бурой травой, Петька мотнул шапкой, крикнул нахально: «Мины кидает!», скрылся под землю. Или это не он крикнул?

Снаряды сверлили рассвет, догоняя друг друга. Блеснула тускло ледышка в палых листьях, сырая гниль холодила подбритый затылок.

«Вот и все. Больше не помню. Значит, меня тогда, двадцать восьмого и вдарило, сразу после этого. А потом — сюда попал. Куда — сюда? Когда? Счас лето, а вдарило в ноябре… Мать честная! Чей это госпиталь такой? Трофейный? Не наш? Польский? Или… немецкий?.. Может, я… не у наших?!»

Дернуло в нутре, как за жилочку, вспотел лоб, он отлепился от подушки, нахмурясь, проверял зрачками каждую мелочь в палате: все оставалось незнакомым, никелированным, иноземным.

«Сколь же я здесь валяюсь? С месяц, нет — с полгода как окочурился? И дома не знают и ребята не знают, ушли вперед не догонишь: в окно даже ночью фронта не слыхать. А может, не вперед, а… назад? Где ж теперь фронт? Где ж я теперь?»

— Как вас зовут? — спросил врач. Из его длинного морщинистого лица смотрели не мигая кофейные глаза.

— Федором, — сказал больной.

— Фамилия?

— Семенов.

Врач не записывал, только еще раз глянул, точно в щелку двери: — Вы помните, где родились?

— Конечно.

— И адрес свой помните?

— У меня память не отбило, — угрюмо сказал больной. — Давно меня здесь держите? Меня под Пястами ранило. — Он смотрел, не отрываясь, в глаза, подозрительно, хмуро.

— Вас ранило 28-го ноября 1944 года, — медленно сказал врач. — В Польше. Ну, а где вы все-таки жили до призыва?

— Село Устье Калининской Озерецкого района, — ответил больной. — Бумаги дайте. И карандаш — мне домой отписать надо. Почему не дают? — Он помолчал, откашлялся. — Давно я у вас тут?

— Давно. Завтра я вам расскажу. Бумагу, карандаш пришлю с сестрой. С Людмилой Дмитриевной. Вы ее видеть хотите?

— Кто это?.. Нет. Это старшая сестра? А зачем мне…

Врач медленно поднялся, карие глазки раздумчиво бродили по лицу, по бинтам, он отодвинул стул.

— Вы пока лежите смирно, пишите письма, отдыхайте.

— А число сёдни какое? — что-то быстро соображая, спросил больной. Врач не ответил, вышел.

Упала больничная пустота, стены стояли, как меловые карьеры, подсасывало неведение, одиночество. А потом медленно стал вползать, обессиливать животный страх.

— Евреи проклятые! — громко сказал больной, кулаком вмял подушку.

— Вот письмо, бросьте в ящик, — попросил он молоденькую сестру. — Обратный адрес ваш какой?

— Давайте я сама напишу, — скороговоркой ответила сестра, сунула конверт в кармашек, хотела уйти.

— Постой-ка, Маруся. Скажи, где я лежу? По-честному. В Польше, что ли?

— В Польше, в Польше! — смеясь, сказала сестра. — Лежите, врач придет — все скажет.

— Нет, постой, погоди: число-то сёдни какое?

— Число? Седьмое сентября.

— А год?

— Шестьдесят первый пошел.

— Какой?!

Она покраснела, махнула рукавом, выскочила в коридор.

«Тысяча девятьсот шестьдесят. Отнять тысяча девятьсот сорок четыре. Шестнадцать. Шестнадцать годов!»

Он со страхом ощупал забинтованный лоб, лицо — пальцы накололись на толстую щетину, отдернулись, замерли, потом опять поползли по щеке. Лицо было незнакомо — щетина вместо шелковистого пушка над губой, огрубевшие складки от ноздрей вниз. Чужое лицо, не мое…