Шамиль Идиатуллин - Бывшая Ленина [главы из романа]

Митрофанов снова пялился в далекие цветные переливы. Оксана, моргнув, поняла, что это отражение цветомузыки на затененной дальней стене, и усмехнулась. Настоящий буддист найдет повод для медитации даже в сердце карнавала. А начальница буддиста поддержит его страсть к смирению.

— Даниил Юрьевич, вы уж извините, но я пока не дала вашему предложению хода. Вы не думайте, я рубить его не собираюсь, идея хорошая. Ну или там присвоить, не дай бог, тоже не собираюсь.

Она усмехнулась, ожидая бурных возражений и заверений, что нет-нет, я бы никогда. Но Митрофанов лишь слегка кивнул, не поворачиваясь. Оксане это не понравилось, но раз начала, надо договорить:

— Просто тема тонкая, а Балясников, сами видите, на психе. Рубанет наотмашь — и нет перспективной идеи. Так что пусть полежит чуть-чуть, время выберем — двинем. Договорились?

Митрофанов пожал плечом. Ну и черт с тобой, гордец, подумала Оксана и собралась уже встать, оставив ценного подчиненного наедине с картинной печалью, и веселиться дальше. Но Митрофанов неожиданно заговорил — не меняя позы и не отрывая глаз от мутного цветного копошения вдали:

— Вот это самое обидное, между прочим. Что для перспективных идей надо выбирать время. И для правильных действий. И для хороших людей. А для всякой дури любое время годится. Сама прорастает, цветет и пахнет.

— Особенно пахнет, это точно. Но это же всегда так — кроме запаха то есть. Всегда дурак сквозь стены пролезет, а героям приходится в обход, песенка даже есть.

— Ну, не всегда. То есть согласен, в любой замкнутой системе так получается, что сорняк растет всегда, везде и много, а культурные растения, ну и вообще что-то со смыслом, знай чахнут, требуют, чтобы поливали, лелеяли и так далее. Но в мое время, — Митрофанов невесело усмехнулся и пояснил: — ну, как это принято сейчас говорить, в лихие девяностые и тучные нулевые… Было окошко возможностей для всех.

— Ну и кто в это окошко пролез?

— О да, — согласился Митрофанов. — Кто только не. На самом деле все ведь этим и объясняется: сорняк занимает все возможное пространство и забирает ресурсы под себя и собственное воспроизводство. Смыслу места не остается. Культурным злакам места не остается. Социальные лифты не работают, потому что загружены отпрысками тех, кто уже наверху. Ну, это как раз неоригинально. В моем детстве примерно так же было, колхоз «Минуя капитализм» всегда сползает в средневековье. И вот в рамках ленной системы и нового феодализма единственный способ выдвинуться — стать либо вассалом, либо бросить вызов лорду и не сбросить его, конечно, — это запрещено — но потеснить на верхнем этаже. Успеть закрепиться, пока не задушили или пока сам не сдох.

— От запаха, например, — вставила в паузу Оксана, в основном чтобы перебить ощущение дурного сна. Митрофанов работал под ее началом почти два года, был типовым серым клерком, ни фантазии, ни человеческих реакций, ни, подозревала Оксана, умения поддерживать беседы на отвлеченные или просто не одноклеточные темы — и вот вам здрасьте. Неделю назад в магазине Митрофанов оказался носителем заметного темперамента и даже страстей, позавчера — умным профи с неожиданным бэкграундом и внезапными скиллами, теперь вот — речистым смутьяном. Дальше-то что? Трусы поверх трико и умение перемножать восьмизначные числа на санскрите?

— Запах — это отдельная примета времени, конечно, — продолжил Митрофанов, к счастью, не на санскрите, но и не на том языке, носителем которого его считала Оксана. — В моем детстве этого не было, но остальное было. И протесты были, да и теперь — не было бы у нас ТБО, другая бы тема возникла, правильно? Выборы, выбросы, гастарбайтеры, мухлеж в вузах или школах, что угодно. Раз госкапитализм и автократия толстеют, остальные должны худеть, а где тонко, там и рвется, ассортимент на выбор. И все понимают, что протестовать бесполезно, что это навсегда. И в моем детстве понимали.

Митрофанов ухмыльнулся и глотнул из бутылки.

— И… что? — уточнила Оксана.

— И все. Если народ безмолвствует и нет ни обратной связи, ни механизмов решения противоречий, нормальных и работающих, ни смазки для них, кроме коррупции, то рано или поздно власть зарвется, а народ взорвется. И вот тогда по-настоящему вони не оберешься.

— А сейчас прям… Но если честно, Даниил Юрьевич, вы меня поражаете. Революционер просто.

— Старый просто.

— Ой-й.

— Оксаночка, вам, простите, сколько? Тридцать три? Вот как совпало. Не слышали про роковые цифры — двадцать семь, тридцать три, тридцать семь, сорок два? Мне сорок три. Вот. Это по нынешним временам типа пустяк, полсрока до пенсии, а если по-нормальному — ужас же. Высоцкий уже умер, Пушкин тем более, Лермонтов сгнил, даже старик Чехов готовился помирать.