Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Мне здесь многое, представьте, по вкусу. — Облизнув губы, Маша блаженно зажмурилась. — До того мне по вкусу… — Широко раскинула руки, как бы стремясь обнять все Поволжье, а то и весь мир. — Больно уж хорошо!

— Не хорошо, а отлично. — Сгреб в кучу «мишки», готовые сползти со скользкой вискозы на палубу, отдраенную по-флотски. — Что же вам нравится больше всего?

— Одно к одному. И она! — кивнула на блистающую водную гладь. — И оно! — запрокинула голову к небу в легком уборе из перистых облачков. — И еще… глядите туда! — На необъятной пашне вдоль крутого берега мерно колыхались высокие всходы. — Всего больше землю люблю! Что, не так?

— По мне, и под землей бывает неплохо.

— Сказано к месту. Еще бы неплохо: мрамор, колонны, светильники…

— А если вместо мрамора уголек? — Букву «г» произнес похоже на «х», словно подражал Машиной маме. — Не статуи, не колонны, а простые деревянные крепи? Вместо светильников лампочки. Есть в руках, есть на касках наподобие фар.

— Что-о?

— Не пассажиры с портфельчиками, а чумазые черти.

— Что-что?

— Придется представиться. Я, Машенька, не студент. Я донбасский шахтер.

…В музыкальном салоне собрался новоиспеченный «Клуб любителей вкусно поесть». Обитателям теплохода не обязательно тесниться в салоне, многие из желающих усвоить секреты самобытной стряпни предпочли остаться в каютах — к их услугам радиоточки, передающие выступления специалистов по части кулинарии. В каюте номер девяносто один, где на пустующую верхнюю койку небрежно брошен пестрый халатик, нижняя койка занята, и надолго. Оксана, решив набраться терпения, вооружилась авторучкой и дорожным блокнотом, чтобы зафиксировать на бумаге неизведанные рецепты для ублажения Веры Лукиничны. Как ни велика осведомленность их милой соседки в кулинарии, почему бы не расширить ее кругозор?

Радио заговорило, авторучка задвигалась. Так, вероятно, во многих каютах, да и на палубах так. Обмен опытом великое дело!

Но все ли в это дело вовлечены?

Двое высмотрели себе прибежище неподалеку от медного колокола. Молча сели. Плечо одного ощущает плечо другого. Продолжают молчать. Возможно, обоим мерещится, будто чуткая медь при их появлении понимающе зазвучала, ее приветственный гул не предназначен более ни единой душе. Так и должно быть по справедливости: ведь никто во всем мире ведать не ведает, сколь возвышенной может быть радость — одна на двоих.

Доходит ли до этих пришельцев что-либо, кроме тайного колокольного звона и учащенного биения сердец? Правда, что касается сердца, пока еще каждому дано услышать только свое.

А теплоходное радио, оккупированное лишь вчера народившимся клубом, знай себе вещает без умолку. Из рупора, ближайшего к медному колоколу, выплескиваются, сменяя друг друга, бесхитростные советы:

— Научу вас готовить рябиновое желе…

— Запомните остренькое блюдо… Фарш в виде гнезда на фольге, а брынза внутри дает сок, ей только расплавиться…

— Маринад… Крышечка, горлышко прикрывается марлечкой…

Не всегда можно вывести человека из счастливого оцепенения. Не каждый способен, увлекшись хозяйственными советами, перестать любоваться вскипанием гребешков, изменчивыми бликами на зыбкой волне.

— Бутерброды с икрой… Манка, лук, томатная паста… Перемешать, дать застыть в холодильнике… Ручаюсь, вам эта икорка понравится, меня на заводе все спрашивают: «Галя, где ты этому научилась?»

Голос неведомой Гали затих. Медный колокол неслышно гудел. Девичья рука, расслабленно лежащая на колене, на юбке вискозного шелка, оказалась накрытой большой горячей ладонью. Маша не шелохнется, не роняет ни звука, а опомнившись, неуловимым движением отодвигается, мягко высвобождает пальцы, всю кисть; обращает внимание Михаила на свежо зеленеющий берег, где вдоль серого, омытого дождями забора развешаны рыбацкие сети.

Сети сетями, но в уши вторгается:

— Начиночка… лимончик… на сковородочку… Такое, миленькие, получите блюдо, что не стыдно подать кому хошь…

Передачу заглушает рокотанье моторного катера, несущегося в обгон громоздкого теплохода. Михаил-Михайло поднялся, помахал вслед суденышку — дескать, резвись! — затем шагнул к колоколу, огладил его медные, нагретые солнцем бока, снова сел в кресло и вроде бы ни с того ни с сего заговорил про казанский музей. Историко-краеведческий. Маша перебила его: