Кирилл Апостолов - Времена и люди

— Слыхал, — кивает старец серьезно, — однако сюда оно не дошло покуда. Хорошо бы дожить, чтоб и на него поглядеть.

Прежде чем войти в село, оба успевают не раз перекинуться остротами, то едкими, то безобидными: когда один в наступлении, другой отступает, потом другой берет верх в словесной битве — и опять все начинается сначала.

Сивриев слушает полушутливую, полусерьезную их перебранку и думает о своем месте в этой повседневности, в таких обычных человеческих отношениях. И почти физически ощущает, как напор этой повседневности гнет, толкает, понуждает что-то совершить и, вероятно, заставит рано или поздно себя проявить… У каждого живого существа, говорят, есть свой двойник. Так в чьем лице из тех, кого он видел и с кем знаком, может он обнаружить своего двойника? В сущности, возможно ли это, когда сам не вполне убежден, что доподлинно знаешь самого себя?

Вот и сегодняшний день. Сначала обещал быть обыкновенным, чем-то совсем незначительным — одно только купание! И это его радовало. Но все вдруг как бы утонуло в холодном ущелье, в зеленой заводи… Да будет, будет! Наверное, крестьянину не станет легче, если ему скажут, от чего его вол помер. И все равно, по какой причине он, Сивриев, снова один. Он слышит шаги, разговор, шутки, но далек от всего этого — так далек, как могут быть далеки друг от друга только люди.

Неужто рождается человек на свет лишь для работы? Может быть, и так. Потому что единственно работа (и чем тяжелее, тем лучше!) в состоянии отвлечь, дать возможность забыться, почувствовать себя целостной личностью от головы до пяток.

Чуждо ли ему все остальное? Не совсем так. Он вспоминает ночь в Моравке… и нерешительную попытку бай Тишо его вразумить. Вспомнил и ликующие птичьи песни в Соловьиной роще, и небесную радугу над прозрачными зеленоватыми клубами тумана среди скал.

Тодор прислушивается к голосам своих спутников — да, говорят о Влашке-реке, о заводях ее, о чистой ее воде.

— Хорошо было, а? — восклицает он вдруг неожиданно для самого себя. — Холодная, но чистая, бодрящая водица.

На площади перед рестораном дед Драган, дергая за рукав то одного своего спутника, то другого, показывает на пологий склон, сбегающий в сторону Струмы, и говорит тоненько, фальцетом:

— Слышите? «Ви-у-у-у! И-у-у-у! И-у…» Цинигаро запел!

И вот уже перескочили его мысли к другой теме, вовсе не связанной с тем, о чем только что велись разговоры.

Симо не выдержал, не дождавшись очередного совета старца, ушел. Но Главный был в добром настроении: не только выслушал деда Драгана, но и предложил ему зайти в ресторан.

Так вот и завершился прохладный сентябрьский день, выбранный главным агрономом для купания.

Чтобы жив был дом, недостаточно только того, чтоб окна его не были выбиты, потолок не протекал, а в углах не дремали пауки. Нужны взгляды, слова, нужны ежедневные шаги, шаги, шаги, которые бы постоянно держали в бодрствовании душу дома.

В состоянии ли Филипп своими тихими шагами от буфета к столу, от стола к постели вечером или, как сейчас, от гардероба к зеркалу на стене, в состоянии ли он поддерживать бодрствующую душу дома?

А костюм у него прекрасный. Подчеркивает солдатскую выправку, широкие плечи и скрывает выпирающие лопатки — единственный видимый его недостаток. Он хотел понравиться Виктории, поэтому и послушался, когда портной посоветовал подложить побольше бортовки.

Раньше, когда Филипп собирался в город, он сам искал Голубова. Сейчас — старался, чтобы тот его не увидел. Агроном никогда не ездил автобусом, и уж одно это до известной степени облегчает задачу Филиппа.

Внешне в их отношениях вроде бы не было никаких перемен, но при упоминании имени Виктории Симо как-то настораживался. А Филипп выпячивал грудь самодовольно — ни дать ни взять Дон Жуан местного значения.

Он шел бодрым мальчишеским шагом, вскинув подбородок. Вишнево-красная «шкода» ждала на площади будто именно его. Не глядя по сторонам, он уселся на заднем сиденье.

Возле лесничества, в нижнем конце села, автобус остановился, чтобы взять новых пассажиров. И едва, набирая скорость, въехал в открытую к югу Струмскую долину, высокие холмы, протянувшиеся с востока на запад, быстро отступили назад. Небо, заключенное между ними, выросло, распахнулось и стало похоже на море.

Филипп, подпрыгивая на тряском сиденье, вспоминал другое свое путешествие. Оно было так давно, что он и не помнит, ходил ли тогда в школу. Он поехал из-за нее — хотя бы издали ее увидеть. Но каково было его удивление, когда, приближаясь к городу, сообразил, что забыл ее образ. Она перестала его волновать. По-детски наивно он заключил тогда, что самое прекрасное для него — не то, где она сейчас, а где была когда-то: в селе, у Струмы, в комнатах, в коридоре с давнишним зеркалом, перед которым стояла часами, расчесывая роскошные свои каштановые волосы…