Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Сергееву не терпелось идти и ехать дальше, он достал электробритву, быстро побрился и умылся. Надевал пальто, когда улыбающаяся женщина в кокошнике принесла на подносе завтрак под белой салфеткой. Так и почудилось, что оправдаются сейчас старые сплетни и жареный лебедь явится на подносе. Но под салфеткой оказались толстокожие сардельки и тот общестоловский кофе с молоком, в котором много молока и мало кофе.

Сергеев наскоро позавтракал, позвонил еще в управление, но ни Рухимовича, ни главного инженера Гладышева на месте не оказалось. Он просил передать, что приехал, будет на плотине.

Сначала он хотел отпустить машину, чтобы тот же Валька Греков или Рафик не оборжали его потом, но ему нужно было поспеть всюду, времени же в обрез, — ладно, ничего. К тому же он вспомнил Волоколамского — пусть-ка этот старый черт, главный когда-то враг Сергеева да и всех молодых инженеров, увидит его в черной «Волге». Машина его сразит наповал, это факт.

За завтраком из окна он смотрел на плотину — поднималась над белым льдом моря только ее верхняя, невысокая часть. И теперь, в машине, он ожидал увидеть ее целиком и ожидал встречи с ней, как встречи с человеком. Когда машина вылетела наверх, на холм, он попросил остановиться и вышел.

Пришлось опустить уши у шапки — тут дул крепкий морозный ветер. Сергеев возился с тесемочками, развязывая их, и смотрел на плотину, на здание гидростанции внизу, на оба берега. Самое удивительное — тут было совершенно пусто и тихо. Когда он в последний раз, прощаясь со стройкой, стоял на этом месте четыре года назад, здесь все гремело, дрожало, беспрерывно шли МАЗы, выли сирены огромных двухконсольных кранов, репродукторы разносили команды диспетчера, летали бадьи с бетоном, разворачивались армавозы, и густой пар окутывал плотину, словно пороховой дым поле сражения. Тогда контур плотины был еще неровен, напоминал стену древней крепости с башнями: одни бычки и блоки поднимались почти до верхней отметки, другие отставали. И как леса закрывают строящийся дом, плотину закрывали верхняя и нижняя эстакады, и вся она казалась деревянной, потому что сплошь была залеплена опалубкой.

А теперь чисто и пусто, плотина выглядит так, как когда-то на тысяче плакатов. Она г о т о в а. Сергеев лучше, чем кто-либо, из сотен докладов, отчетов, телеграмм и деловых писем знал, что работы еще не закончены, что нужно еще миллионов пятнадцать-двадцать, чтобы сдать станцию подчистую, — он, собственно, и приехал затем, чтобы уточнить эту цифру и, насколько будет возможно, ужать ее — он все это знал и тем не менее видел сейчас перед собою готовое сооружение. Да так оно и было: агрегаты давно уже стояли под нагрузкой, высоковольтные линии расходились по тайге на три стороны, по верху плотины буднично двигался поезд. И была эта законченная, гладкая плотина совсем незнакомой и чужой, хотя Сергеев точно видел и знал, где в этой сплошной серой массе е г о блоки, е г о бетон.

И сам он уже чужой здесь — черт возьми, до чего грустно это почувствовать. Как будто еще вчера стоял вон там, внизу, в своем полушубке с прожженной полой, простуженный, с завязанным горлом — в тот день (ветер и мороз) пошел большой бетон, эстакаду и краны залепили свежими красными лозунгами, стрекотала кинохроника, кидали вверх шапки, и хотя он шапку не кидал и не орал, но испытывал тот же восторг, что и все.

Вдруг он поймал себя на том, что думает о шофере: неловко стоять здесь без дела и заставлять человека ждать тебя. Начальникам не полагается быть лириками и созерцателями. Ну, плотина, ну, готова, очень хорошо. Давно ей пора быть готовой. До сентиментальности ли? Отгрохали великую штуку — ну и прекрасно. Теперь об этом думать нечего, хватает новых хлопот. И ваша субъективная грусть, товарищ Сергеев, вообще не к месту.

Через несколько минут черная «Волга» проскочила на другой берег (ехали через плотину, и вблизи сразу стали видны недоделки, грязь, груды смерзшегося строительного мусора) и оказалась вдруг рядом со старой диспетчерской.

— Погоди! — Сергеев не удержался и остановил опять машину. Ну же, осталась еще диспетчерская, не снесли.

Этот обшарпанный двухэтажный домишко выглядел сейчас на гладком чистом месте, словно избенка или старый барак среди новеньких многоэтажек. Но это был исторический домишко! Вон там, на втором этаже, окно — сколько там сижено дней и ночей, сколько забито «козлов», сколько выдано свирепой ругани, крика и мата, пропущено через руки чертежей, записок, нарядов. Все кипело когда-то вокруг диспетчерской, штаба стройки, или, вернее, КП, вынесенного на передовую. Что ж там, интересно, теперь?