Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Тоня не ответила. Она думала, что, наверно, даже хорошо, что все так получилось. А то сидела бы да ждала писем, как Аня. Та вон и в кино три месяца не ходила, дурища, боялась: вдруг Володя ее приедет, а она в кино. Но все-таки она чего-то ждала, намека, обещания, и расставаться не хотелось. Она почти не глядела Юрке в лицо, а только видела перед собою красные клетки его рубахи.

Стало совсем светло, они снова вышли на площадь. Костры дотлевали, у машин темнели фигуры, и то один, то другой мотор начинал фырчать и кашлять. Кто-то залил из ведра костер, и белый пар, дым и серый пепел высоко поднялись в воздух. Пахло бензиновой гарью. Юрка смотрел на все, чуть подавшись вперед. Тоня понимала, ему надо идти. Ей стало грустно, и она подумала, что завтра ее жизнь опустеет, как опустеет сейчас эта площадь.

Юрка вскинул руку, взглянул на часы.

— Двадцать шестого, — сказал он виновато. — Пора. — Он побежал к своему ЗИЛу, несколько раз оглянулся, помахал рукой.

Первые машины, выстраиваясь друг за другом, уже выходили из города.

…Там теперь, наверное, солнце, думал Сергеев, конец марта все-таки, днем припекает. Бывало, в полушубке в такие дни уже тяжело — где-то он, его черный полушубок с обгорелой полой? А самосвалы в грязи по самые стекла, а деревянные тротуары подсыхают и дымятся на солнышке. Как это пелось в старой их песенке? «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» Вот-вот, где мостовые скрипят, как половицы. Надо будет сойти с автобуса на Енисейской, возле второй столовой, если она там еще есть, и пройти всю улицу до конца — мимо фотографии, мимо хлебного, до самого клуба.

Он сидел во Внукове уже два часа, иркутский самолет задержали, был третий час ночи, досадно, но делать нечего, пришлось сидеть, ждать, слоняться, пить кофе, окунуться опять в аэродромное ожидание. Внуково совсем стало напоминать какую-нибудь узловую станцию, Тихорецкую или Мичуринск, вовсе стал народный транспорт — кого только нет. И дух был ночной, вокзальный, тяжелый — знакомый, родимый дух прежних странствий. Не все же вам, мистер Сергеев, по заграницам раскатывать, побывайте и на старых своих, на заветных местах.

Его новенький чемодан-портфель, желтый, блестящий, с привязанной уже аэрофлотской бирочкой стоял рядом, у кресла, ушанка лежала на коленях. Он курил, листал журналы, видел себя как бы со стороны: белый воротничок, манжеты с поблескивающими запонками. Утром он успел постричься в министерской парикмахерской, сам чувствовал, какая у него теперь красивая голова. И доволен он был чертовски — легко и весело было думать, что он летит не куда-нибудь, а на Правый, где оттрубил шесть с лишним лет, от первой палатки, от первой просеки. А вот теперь он уже почти четыре года там не был, в большие, черт возьми, начальники вылез, все некогда. Опять он увидит завтра, вернее, уже сегодня, Вальку Грекова, Рафика, Игоря, Николаевых, этого старого козла Волоколамского, Рухимовича, Иволгу — да мало ли! Интересно, какие у них будут лица, когда он появится?

Сергеев не мог удержать дурацкой, счастливой улыбки, представляя себе эти встречи, вопли, объятия, и он заслонял лицо журналом, чтобы полусонные соседи по креслам не видели его улыбки.

В голове теснились воспоминания, лица, одно лезло на другое, почему-то всё представлялась какая-то льдина, слоистое ее ребро, пестрое, точно геологический срез: как наносило зимой сажу, цементную пыль, потом опять снег и опять цемент, так и осталось. Отломилась весной, отстала от берега и поплыла.

Или вдруг вспоминалась первая парикмахерская на Правом: два кресла и два зеркала в тесной комнатенке. А кисточка была одна, тетка в грязно-белом халате поливала ее кипяточком из чайника. Стригла она, эта тетка, всех под один невероятный запорожский «бокс»: затылок голый, над ушами голо, зато на макушке остается длинный хохол, протуберанец, лихой оселедец, который обязательно вылезет из-под шапки этаким волосяным пером. Да, а из окна парикмахерской, бывало, видно реку, а потом стало видно котлован, а потом начала подниматься и плотина, заслоняя реку.

И еще вспомнилось, как всего несколько лет назад на этом же аэродроме ребята провожали его на Правый после отпуска, и был Сергеев пьян, глуп и счастлив — даже и не вспомнить, почему. С двухлетней Катькой на руках, с двумя чемоданами через плечо, с авоськами, горшками — денежки все были прокучены по Гаграм и московским шашлычным, шарф он оставил где-то в такси, пальто было старое, еще студенческое, а новое он так и не купил со всех своих сибирских тыщ. Потом, в Красноярске, оторвалась ручка от чемодана, Катька орала, он метался с нею, не зная, в какую уборную зайти, мужскую или женскую, и казался себе всех несчастнее. Смешно.